Жена тигра - Теа Обрехт Страница 3

— Они мне вчера вечером позвонили, — донесся до меня голос бабушки, звучавший теперь несколько громче и уверенней. — Я решила, что это просто ошибка. Не хотела говорить тебе, пока мы сами окончательно в этом не убедимся. Нечего тебя беспокоить… Вдруг это все-таки не он? Но сегодня утром твоя мать была в морге… — Бабушка некоторое время молчала, потом воскликнула: — Нет, я не понимаю, я совершенно ничего не понимаю!

— Я тоже ничего не понимаю, бабуля.

— Как же так? Он ведь поехал, чтобы с тобой встретиться!

— Но я-то об этом не знала!

Теперь тон ее изменился, стал подозрительным. Больше всего, по-моему, бабушку возмущало то, что я не плачу и не бьюсь в истерике. Впрочем, минут через десять после начала нашего разговора она, возможно, позволила себе поверить, что мое спокойствие — следствие того, что я нахожусь за границей, в больнице, выполняю важное задание, вокруг меня, скорее всего, толпятся пациенты и коллеги-врачи. Ох, сколько упреков и обвинений бабушка бросила бы мне в лицо, если бы знала, что я разговариваю с ней из общественной душевой! Я пряталась там, чтобы наш разговор не могла подслушать Зора.

— Тебе что, и сказать нечего? — с горечью спросила бабушка.

— Честное слово, бабуля, я просто ничего не могу понять! Зачем он сказал вам, что поехал повидаться со мной?

— Ты даже не спросила, как такое случилось, не было ли это несчастным случаем! — возмущенно воскликнула она. — Почему ты об этом не спросила, не поинтересовалась, как он умер?

— Я не знала вообще ничего, даже того, что он из дому уехал, — возразила я.

— Но ты не плачешь! — обвиняющим тоном заявила бабушка.

— Ты тоже.

— А вот твоя мать просто убита горем, — сказала она. — Он ведь наверняка давно все знал. Мне говорили, что он был очень болен — значит, наверняка об этом знал и, конечно, с кем-то своими опасениями поделился. Уж не с тобой ли?

— Если бы дед знал, то точно никуда не поехал бы! — Я очень надеялась, что эти слова прозвучали достаточно убедительно. — Он никогда не поступил бы так!

Над зеркалом на металлической полке аккуратной стопкой лежали белые полотенца. Я взяла одно и вытерла себе лицо и шею, оставляя на ткани грязные серые разводы, потом схватила второе и в итоге использовала штук пять.

Никакой корзины для грязного белья я не обнаружила, кинуть полотенца было некуда, поэтому я просто положила их в раковину и спросила:

— Где именно его нашли? Он отъехал далеко от дома?

— Не знаю, — сказала бабушка. — Они нам так толком и не объяснили. Где-то там, на той стороне.

— Может, это какая-нибудь особая клиника? — спросила я.

— Нет, он поехал, чтобы с тобой встретиться.

— Дед не оставил никакой записки?

Нет, не оставил. Я догадалась, что мама с бабушкой считают, будто внезапный отъезд деда связан с его нежеланием становиться пенсионером, как и странные поездки за город к некоему новому, якобы прикованному к постели пациенту, которого мы с ним выдумали в качестве прикрытия. Во время этих так называемых поездок после еженедельного ланча со старыми друзьями дед посещал своего друга-онколога, и тот делал ему какие-то особые уколы, снимавшие боль.

«Колет всякую разноцветную дрянь», — говорил мне дед, вернувшись домой, словно прекрасно знал, что это просто вода, подкрашенная пищевыми красителями, но молчал, будто ничто уже не имело для него никакого значения.

Сперва ему еще как-то удавалось сохранять свое привычное, более-менее здоровое выражение лица. Кстати, это очень помогало деду скрывать болезнь от жены и дочери, но я однажды увидела, каким он выходит от онколога после всех этих процедур, и пригрозила, что все расскажу матери. Дед в ответ лишь спокойно бросил: «Не смей». И я не посмела.

— Так ты уже в Брежевине? — спрашивала между тем бабушка.

— На границе. Мы только что через реку на пароме переправились.

Цепочка автомобилей на дороге в очередной раз пришла в движение. Я видела, как Зора швырнула на землю окурок, убрала внутрь ногу и захлопнула дверцу. Люди, группками собиравшиеся на посыпанной гравием обочине, чтобы немного размяться, покурить, проверить шины, набрать в бутылку воды из питьевого фонтанчика или, нетерпеливо оглядев очередь, продать кому-то пачку печенья или бутерброды — тут многие пытались незаконно приторговывать припасенной едой, — а то и просто помочиться за углом душевой, поспешили вернуться к своим автомобилям.

Некоторое время бабушка молчала. Я слышала, как в трубке что-то щелкает. Потом она сказала:

— Твоя мать хочет, чтобы похороны состоялись в ближайшие дни. Зора никак не может поехать в Брежевину одна?

Если бы я все рассказала Зоре, то она, разумеется, тут же заставила бы меня вернуться домой. Мало того, эта женщина отдала бы мне и машину, а сама, прихватив сумки-холодильники с вакциной, перебралась бы через границу и автостопом доставила на побережье дар нашего университета сиротскому приюту Брежевины.

— Нет, конечно, — ответила я. — К тому же мы ведь уже почти добрались до места. И потом, ба, здесь стольким детям нужны прививки!..

Бабушка не стала меня упрашивать, просто назвала день похорон, время и место, хотя я и так знала, где это будет: на вершине Стрмины, на той ее стороне, что обращена к столице. Там похоронена мама Вера, моя прапрабабка. Когда бабушка повесила трубку, я, придерживая кран локтем, набрала воды в бутылки, которые захватила с собой в качестве предлога. Мне же нужно было что-то придумать, чтобы выбраться из машины и позвонить. Потом, уже стоя на дорожке, посыпанной гравием, я слегка вытерла ноги и обулась. Зора заметила меня, оставила мотор включенным, тут же выскочила из машины и ринулась в душевую. Усевшись на водительское место, я слегка подвинула сиденье вперед, компенсируя свой недостаточный рост, и выложила под лобовое стекло наши водительские права и документы на доставку лекарств. Перед нами в очереди оставалось всего две машины. Было видно, как таможенный чиновник в насквозь пропотевшей, прилипшей к груди зеленой рубашке изучает содержимое багажника какой-то пожилой пары, осторожно наклоняясь, заглядывая внутрь и рукой в перчатке открывая молнии на дорожных сумках.

Вернулась Зора, но я так и не сказала ей о смерти деда. Этот год выдался достаточно мрачным для нас обеих. Я совершила ошибку — вышла в январе на митинг вместе с бастующими няньками и медсестрами — и была «вознаграждена» за излишнюю политическую активность неопределенно долгим отлучением от работы в клинике Воеводины. Несколько месяцев мне пришлось попросту просидеть дома. В определенном смысле это было даже неплохо, потому что я постоянно была у деда под рукой, после того как ему стал известен точный диагноз. Сперва он вроде бы был даже рад моему присутствию, хоть и не упускал возможности назвать меня легковерной ослицей, по собственной глупости лишившейся работы и зарплаты. Потом его болезнь начала быстро прогрессировать. Он стал все меньше и меньше времени проводить дома, предлагая и мне делать то же самое. Дед заявил, что не желает видеть, как я болтаюсь возле него без дела с мрачной физиономией да еще и до смерти его пугаю, когда он, проснувшись среди ночи, естественно без очков, видит, что кто-то снова нависает над его постелью. Дед утверждал, что я веду себя неправильно, своим поведением постоянно провоцирую бабушку и она начинает подозревать, что с ним что-то не так. Ей и без того очень не нравится наше молчание и обмен странными намеками. Впрочем, бабушке не нравилось и то, что мы вдруг стали невероятно заняты, даже больше, чем прежде, хотя теперь, казалось бы, оба были отлучены от работы — дед, соответственно, постоянно, поскольку вышел на пенсию, а я временно. Дед также требовал, чтобы я как следует подумала о своей специализации и о том, что буду делать, когда меня вновь восстановят на работе. Он совсем не удивился, когда Срдьян, профессор биохимического инжиниринга, с которым я, по выражению деда, давно уже путалась, не сумел сказать обо мне доброго слова перед комиссией, отстранившей меня от работы. По предложению деда я решила примкнуть к волонтерам, действовавшим в рамках программы Объединенных университетских клиник, то есть вернулась к тому, чем давно уже, с конца войны, не занималась.