Конан. Рожденный в битве - Роберт Говард Страница 3

Все же зарабатывать на жизнь исторической прозой оказалось очень трудно. Интерес к жанру и сложности на книжном рынке побудили Говарда в 1933 г. написать: «Перелицовывать историю в беллетристику — для меня не столько литературная работа, сколько хобби, и я бы с удовольствием занимался этим до конца своих дней. Но так невозможно заработать на жизнь. Слишком уж примитивен рынок, слишком узки его рамки, слишком много времени отнимает подобная проза. Ведь я стараюсь писать как можно ближе к подлинным фактам, допускать как можно меньше ошибок. Насколько позволяют мои скудные знания, добиваюсь реалистичности и точности при создании декораций и костюмов.

Если по примеру некоторых авторов буду чересчур искажать факты, менять даты или вводить персонажей, не сообразуясь со своими представлениями о времени и месте, я потеряю чувство реальности, и мои герои перестанут быть живыми и чувствующими. А ведь мои рассказы строятся только на моем представлении о моих персонажах. Как только я сам перестану «чувствовать» их, останется только разорвать уже написанное…»

Вероятно, все эти доводы сидели где-то на задворках говардовского сознания в феврале 1932 г., когда он переделывал «Сим топором я буду править» в «Феникс на мече». Он отказался от присутствовавшей в первом рассказе любовной линии и добавил элемент сверхъестественного, прекрасно понимая, что делает: в отличие от предыдущих циклов, первая история о Конане была специально скроена для «Уэйрд тэйлз». Но одно дело учитывать требования рынка, и совсем другое — иметь в виду творческие силы, давшие жизнь герою-варвару. «Этот Конан внезапно вырос в моем уме, что не потребовало почти никакого труда; и тотчас целый рой рассказов вылетел из-под моего пера, вернее, из пишущей машинки. Как будто я даже и не творил, а просто связывал события. Эпизод за эпизодом скапливались так быстро, что я едва справлялся. Несколько недель я не занимался ничем другим, только записывал приключения Конана. Этот персонаж целиком завладел моим сознанием и вышвырнул оттуда все не относящееся к нему».

В первом рассказе Конaн предстает в облике уже немолодого человека, аквилонского короля; во втором это юный варвар с северной окраины мира, в третьем молодой вор в цивилизованном городе Немедии. Разные периоды жизни, широчайший географический разброс. Говард рисковал запутаться в судьбе своего героя, заблудиться в его вселенной. Так было с кулловским циклом, где потеря Говардом «чувства реальности» несомненна. Потому-то он и заботился о «реалистичности и точности при создании декораций и костюмов».

Сотворение целостной и правдоподобной вселенной явилось для Говарда поистине спасительной идеей. Он решил населить свою Хайборийскую эру киммерийцами, ванирами, немедийцами, афгулами. Откуда взялись искаженные названия, из истории или из легенд, осталось загадкой. Годы спустя Лавкрафт критиковал за это Говарда: «Единственный изъян во всем этом — неизлечимая склонность РИГа придумывать названия, слишком похожие на настоящие, которые вызывают у нас совсем иные ассоциации».

Лавкрафт, да и многие после него, так и не поняли, что у Говарда вовсе не было намерения создавать мир, отличный от нашего, как он поступил при написании цикла о Кулле и как поступали с тех пор бесчисленные авторы эпического фэнтези, Тщательно подбирая названия, схожие с уже существующими в нашей истории и легендах, Говард стремился к тому, чтобы читатель мог без малейшего труда представить себе ту-ранца, чтобы не гадал, каков живущий на северной границе цивилизации ванир или асир.

Говард, ужимая историю и географию, создавая таким способом мир одновременно новый и знакомый, допускал стереотипность в стремлении к эффективности; этот прием позволил ему с минимальными усилиями создать экзотический фон. Одновременно он решил для себя проблему точности и реализма, И при этом создал метод сочинения псевдоисторической прозы без риска напороться на анахронизм или фактическую ошибку.

Первые три рассказа о Конане, написанные до «Хайборийской эры», можно считать экспериментальными; затем Говард четко представил себе антураж нового цикла и смог оценить его потенциал. В четвертую и пятую вещи — «Башню Слона» и «Алую цитадель» — он добавил эпическое и псевдоисторическое измерение. С этого момента сага о Конане стала чем-то большим, нежели приключения варвара в вымышленных чертогах, каковыми были рассказы о Кулле. Конан представал перед читателем то королем в средневековой Европе («Алая цитадель»), то полководцем в Древней Ассирии, раздираемой мятежными городами-государствами («Черный колосс»), то вольным козаком (термин достаточно ясен) в степях Востока.

Однажды Говард написал: «Мое изучение истории — это постоянный поиск новых варваров, от эпохи к эпохе». Создав Хайборийскую эру, он получил в свое распоряжение вселенную, где все эти дикие народы могли сосуществовать в общих временных рамках, а в лице киммерийца Конана ему досталась идеальная машина, показывающая его взгляды на варварство и цивилизацию.

Во многих произведениях киммериец оказывается на какой-нибудь пограничной территории Хайбории, где варварство и цивилизация сталкиваются в битве эпического размаха, где армии исчисляются десятками тысяч бойцов. Отголосками этих эпохальных битв служат более скромные столкновения, они насыщают рассказы запоминающимися сценами и яркими диалогами. Вот как, например, описывает свое бегство Конан в «Королеве Черного побережья»: «Тут я и сам здорово обозлился ведь вроде все уже сказал, чего им от меня еще надо однако стою, молчу… Они кричать стали о непочтении к правосудию, пообещали в рудниках меня сгноить! Мне это не понравилось. Достал меч, срубил голову самому главному и, не говоря ни слова, пробился к выходу». А в «Башне Слона» Говард иронизирует: «Цивилизованный человек воспитан куда хуже дикаря, которому невдомек, как это можно не поплатиться за бестактность расколотым черепом».

Очевидно, большинство произведений Говарда, и в том числе сагу о Конане, можно читать как научную работу по теме «Варварство против цивилизации», причем симпатии Говарда бесспорно принадлежали варварам. Глубокий интерес к этому явлению с самого начала служил топливом для говардовского творчества; он же стал главной темой в переписке техасца с Лавкрафтом, случившейся в 1930 г.

Вступив в спор с эрудированным жителем Провиденса, Говард был вынужден черпать аргументы в исторических и политических науках. Отголосками этого спора изобилуют написанные им тогда и позднее произведения о Конане. Лавкрафт, лучше других осведомленный о позиции и убеждениях Говарда, смог и лучше других оценить сагу о Конане и ее подтекст. Вскоре после смерти Говарда он написал:

«Нелегко объяснить, что делает рассказы мистера Говарда столь выдающимися. Но секрет здесь один: в каждом из рассказов он присутствует лично». Чуткий писатель дает здесь главный ключ к саге, отмечая при этом внутреннюю силу и искренность составляющих ее произведений, а также причину, по которой стилизации никогда не поднимутся до уровня оригиналов.

В целом говардовская конаниана — очень добротная эскапистская литература, но отдельные ее произведения заслуживают большего, нежели признательность охочего до яркой экзотики и головокружительных приключений читателя. Весь этот цикл пронизан мрачным настроением, и зачастую при чтении возникают самые противоречивые чувства, как будто ты испытываешь нечто волнующее и вместе с тем угнетающее.