Быть бардом непросто - Дарья Ковальская Страница 3

— Я… пожалуй, пойду с Фадеевной. Она все-таки первой предложила, — влезаю в разговор.

Бабы стихают. Фадеевна выходит вперед, гордо поправляет подол платья, легко поднимает коромысло с двумя наполненными доверху ведрами и подходит ко мне. Стараюсь не пятиться. Но женщина все же, право, на мой взгляд, крупновата.

— На. Пошли, касатик.

Покачиваюсь под тяжестью коромысла, едва не падаю. Но меня удерживают, хватают за шкирку и, гордо задрав нос, тащат в хату, обнесенную слегка покосившимся забором.

— Где петь-то вечером будешь, касатик? — уточняют стоящие у колодца бабы.

— В трактире!

— А нету у нас трактира-то.

— У старосты будет петь, — ответствует Фадеевна, не оглядываясь. И, тряхнув гривой тяжелых, заплетенных в косы волос, с грохотом закрывает за собой дверь.

В доме меня усаживают на лавку, быстро собирают на стол, дают в лоб пробегающему мимо ребятенку с куском сахара в грязных руках и садятся напротив, подпирая подбородок кулаком и изучая смущенную физиономию гостя.

— Ты б шоль умылся… Воняет… — ласково добивают тонкую ранимую натуру, рискнувшую взяться за ложку.

Я смущенно повожу ушами и выскакиваю наружу, ища умывальник.

Возвращаюсь через пять минут чистым и благоухающим благодаря мылу местного изготовления. Хозяйка одобрительно кивает, а я сажусь за стол, уже более спокойно беру ложку в руки и приступаю к трапезе, состоящей из отварного картофеля, компота, кислой капусты и пирожков с яблоками.

Фадеевна задумчиво изучает мокрые, струящиеся по плечам эльфа розовые пряди волос. Теперь они выглядят чуть темнее и не так пугают. Вокруг глаз больше нет темных кругов, и фиалковые радужки ярко блестят из-под длинных черных ресниц. Сердце Фадеевны сжимается. Была бы лет на двадцать моложе да без мужа… надела бы лучшее платье, накрасилась бы поярче да и совратила бы эту худющую прелесть.

Эльф шевелит ушами и нервно косится на хозяйку.

— Да ты ешь, ешь. Вон какой костлявый. Как еще поёшь да не задыхаешься на вдохе? Подбавить картошечки?

Гость отрицательно качает головой.

— Тогда ватрушек! С творогом. Своим, деревенским.

— Ну… — задумчиво откликается эльф, дожевывая пятый пирожок.

— Ага. Щас принесу.

Заезжий задумчиво смотрит ей вслед и чихает. Из-под стола вылезает чумазая мордашка ребятенка и, открыв рот, заинтересованно смотрит на незнакомца.

— Привет, — улыбается эльф, демонстрируя острые края белоснежных клыков.

Глаза ребенка расширяются, а сам он ныряет обратно под стол.

— Пока, — произносит гость слегка растерянно.

Ребенок не отвечает, вспоминает сказки о зубастых темнокожих чудищах, обожающих похищать детей и долгими зимними вечерами поедать их у костра. И хоть конкретно это чудовище сильно опасным не выглядит, осторожность никогда не повредит.

Вечером эльфа насильно затаскивают в баню, где отпаривают, хлещут вениками, доводят до предынфарктного состояния и выпускают, а точнее, выносят через час с красным лицом и обмякшим ирокезом. Потом, подумав немного, парня окатывают ведром колодезной воды. Вопли несчастного пугают ворон, рассевшихся на ближайших ветках растущего рядом с баней дерева. Бабы, сгрудившиеся у забора, хихикают и с интересом наблюдают за экзекуцией, проводимой над «нелюдем».

В дом он забегает сам, одевается в свое и, дрожа от холода, постоянно напоминает себе о том, что является пацифистом.

Потом Фтор настраивает струны и распевается в деревянной будочке недостроенного туалета (ибо это единственное место, где его беспокоить не решаются). А когда вечереет, надевает парадную ярко-голубую шелковую рубашку с кружевными длинными манжетами, особым лаком ставит игольчатый ирокез на голове и интенсивно очерчивает глаза черным угольком. Лицо, чуть тронутое белоснежной пудрой, выглядит несколько пугающе (а в ночной тьме и вовсе создает впечатление белого овального пятна, плывущего в неизвестном направлении). Композицию завершают кожаные штаны, на которых закреплены двадцать цепочек и пять метательных звездочек. Все гремит и переливается. Эльф смотрит в начищенный до зеркального блеска таз и остается собой крайне доволен.

У выхода из дома его уже ждут мужики с факелами и бабы в нарядных платьях. Кукуевка стоит в стороне от расхожих дорог и троп, а потому сюда заезжают очень и очень редко. Купцы в последний раз были и вовсе лет тридцать назад. Но о них до сих пор вспоминают и бережно хранят купленные безделушки.

— Э-э… мм… всем привет! — Эльф удивленно оглядывается и нервно сжимает в руках инструмент. — Ну что… пошли?

И они идут. По деревне. Вдалеке тихо завывают волки, где-то высоко кричит голодная птица, а к окнам домов прилипают мордашки детворы, которую вроде бы уложили спать.

Бабы начинают что-то тихо напевать. Эльф нервно прислушивается и не решается открыть рот…

Зато в небольшой тесной комнатке дома местного старосты после пятой кружки вина расходится так, что поет аж три песни из своего репертуара: про эльфа и цветочек (его любимая, но, к сожалению, никого не вдохновившая), про красавицу и чудовище (бабы поахали, мужики нахмурились) и про крестьян (ту, которую сочинил совсем недавно). Последняя песня проходит на ура. Припев заучивают мгновенно, остальное приходится исполнять на бис раз пятнадцать!

А вообще гуляют тут знатно. На столе стоят тазы с салатом, копченая свинья, колбаса, сало, картофель, репа… Да чего только нет! Одной рыбы пять сортов. Бабы то и дело пускаются в пляс, мужики вприсядку. Дети, пробравшиеся на праздник, расхватывают все самое вкусное и, устроившись под столом, довольно сопят, заучивая слова песен, которые орет осипший эльф. Даже свиньи, и те не смыкают до утра глаз, прислушиваясь к воплям, ругани и громким призывам завалить еще одного порося (к счастью, валить никто никого не стал!). А на рассвете икающего от переедания и осипшего от пения эльфа благодарят, еще раз наливают и просят напоследок исполнить что-нибудь для души.

…Изучаю радостные рожи вокруг. Табурет, на котором сижу, уютно покачивается (его установили на центральный стол, чтобы меня всем было видно). А внутри так тепло и уютно, словно в рот залетел ночной светлячок, а я случайно его проглотил. Для души… Ик. Чего бы им для души-то спеть-то? Эх! Скалюсь в хищной улыбке, бью по струнам и начинаю…

В лесу за болотами синими

Средь гор и чудовищных скал

Косматый, угрюмый и сильный

Жил страшный морской адмирал.

Шок в зале. Крестьяне прислушиваются, медленно трезвеют. Воображение рисует что-то волосатое и не совсем вменяемое.

Походы и почести сгинули,

Забыт он, оставлен стареть.

Все зубы из золота вынули

Соратники, чтоб им сгореть.

И вот адмирал забирается

Случайно в пещеру одну.