Пасынки восьмой заповеди - Генри Лайон Олди Страница 29

Поэтому Ицко не видел, как пес спрыгнул со скамьи, на миг ткнувшись мордой в сапог усача — и когда одноухий вразвалочку направился к теплой печке, где совсем неподалеку валялся связанный человек в камзоле, то в зубах собаки находился короткий нож, еще мгновенье тому назад торчавший за голенищем сапога усатого.

И нес-то пес украденный ножик хитро: поворотив голову набок, чтобы лезвие не отблескивало, зарывшись в густую шерсть…

Потершись о нагретый печной бок, одноухий вернулся к игрокам, но уже без ножа.

Правда, по дороге он озабоченно оглядывался и нюхал воздух, а потом зачем-то задержался возле одного из спящих, подергал зубами топорщившийся край кобеняка и выразительно покосился на связанного человека.

Тот, похоже, спал, совершенно не интересуясь собачьими взглядами.

Игра за столом к этому времени прекратилась, проигравшиеся в пух и прах приятели усатого уронили головы на руки и присоединили свой храп к общему; один усач, возбужденный звонким приварком, допивал пиво и клялся всеми святыми, что не даст такой замечательной собаке сдохнуть у забора.

Взгляд его скользнул по спящему пленнику и стал несколько осмысленнее.

— Досмотреть, что ли? — пробормотал усатый сам себе и с некоторым трудом встал.

Покачиваясь, он добрел до угла, склонился над человеком в камзоле, явно собираясь проверить путы, уже потянулся, коснулся плеча…

Внезапно выпрямившись, усач принялся ожесточенно тереть глаза, словно ему под веко попала соринка. Потом он недоуменно посмотрел на так и не шелохнувшегося пленника, будто пытаясь понять — зачем вставал из-за стола, зачем тащился сюда?! — и шлепнулся на пол в двух шагах, привалившись спиной к теплой печке.

Еще через мгновение усач дремал, положив ладонь на рукоять заряженного пистоля.

…сны бывают разные, но в основном они делятся на приятные и неприятные.

Усатому снился неприятный. У него пытались украсть выигранные деньги и что-то еще, о чем усач точно знал, что это украсть никак невозможно. Заворочавшись, он причмокнул толстыми губами, пытаясь выругаться, после махнул плохо слушающейся рукой, махнул еще раз…

Ничего не помогало.

В рот ткнули твердым и холодным, усач машинально попытался отхлебнуть, и с ужасом понял, что это никак не край кружки, а граненый ствол его же собственного пистоля. Пистолю полагалось торчать за кушаком, а человеку, который его держал, полагалось тихо и беспомощно валяться в углу — но сон есть сон, и он разительно отличается от действительности хотя бы тем, что не знает слова «полагается».

— Спи дальше, — тихо прошептал человек и в довесок к словам снова ткнул дулом в рот усача.

Усач хотел сказать, что не хочет спать дальше, что ему совершенно не нравится этот сон, но неожиданно для самого себя кивнул. Ему даже стало интересно: что может присниться после такого своеобразного начала?

Приснилась уже знакомая замечательная собака, стащившая кобеняк с одного из спящих, приснился бывший пленник, забравший свой палаш, который лежал рядом с храпящим детиной — хозяином кобеняка… приснился скрип двери и вскоре — удаляющийся топот копыт.

— Караул, — негромко сказал усач.

Он был прав.

По дороге шли недолго. Седой коротко мотнул головой, и они снова углубились в лес. Тропа под ногами извивалась придавленным ужом, и Марта уже устала удивляться — как это Седой исхитряется безошибочно находить путь в кружеве обманчивых проблесков. И добро б находил — так сын мельника его даже и не искал; просто шел себе, не глядя под ноги, как по хорошо знакомой улице средь бела дня.

Над головой опять усилилось мельтешение и хлопанье крыльями, только на этот раз вовкулак удостоил назойливых тварей (ветки? блики?..) зеленой вспышки хмурого взгляда.

— Что это? — не выдержала Марта. — Ну, над нами… летает?

— Бухруны, — нехотя проворчал Седой.

«Объяснил», — подумала Марта.

— А кто они, эти бухруны? Они живые?

— Нет.

— Призраки?

— Нет.

Марту начала раздражать эта содержательная беседа.

— Так кто же тогда?! — повысила она голос. — Они опасные?

— Для кого как. Для меня — нет. И для тебя покамест тоже — пока я рядом, не сунутся. А вот навести могут, — сын мельника окончательно помрачнел и умолк, после чего Марта решила не допытываться, что способны сделать в отсутствие Седого загадочные бухруны, а также кого и зачем они могут навести.

В прошлом Марте не раз случалось бывать в ночной чаще близ родных Шафляр, с отцом или кем-то из знакомых пастухов, и это всегда было немного жутковато, но сейчас… Словно попала в какую-то нездешнюю страну, которой и нет-то вовсе, и в то же время она есть: шуршит вокруг, поскрипывает, переливается лунными миражами, хохочет совиным уханьем, издевается непонятно откуда идущим скрипом, шелестит сотнями маленьких лапок, ног, крыльев… Вот, к примеру: что это там, в просвете между двумя корявыми громадами вековых дубов? Столбы желтой светящейся пыльцы — или действительно призраки, лесные духи? На мгновение Марте померещилось, что она различает танцующие в мерцающем сиянии бесплотные гибкие фигуры с распущенными волосами… и вот опять — холодные лучи месяца, покачивающиеся ветки, серебрящаяся трава, причудливая мешанина кустов, и больше ничего.

Шорох в траве, совсем рядом. Марта не удержалась, нагнулась… Маленький мохнатый человечек уставился на нее из травы, вцепившись тоненькими пальчиками в метелку дикого овса. А Марта, чуть ли не раскрыв рот, смотрела на него. Но тут человечек вдруг обиделся, плюнул, погрозил Марте кулаком и нырнул в траву — только его и видели.

— Ты что, потеряться хочешь? — громыхнул над ухом злой голос Седого.

— Я… там… он мне кулаком… — только и сумела выдавить Марта.

— Ну и что? — не понял вовкулак. — Ты что, пендзименджиков никогда не видела? Или он тебе глаза отвести пытался?

— Не видела, — призналась Марта.

— Ты еще много чего не видела, — «успокоил» ее сын мельника. — И дай Бог, чтоб не увидела. Пошли!

«Скажи я Джошу о своем воровском таланте, — подумалось женщине, — не после чумы и сторожки, а до — может, и я сама стала бы для Молчальника чем-то вроде обидчивого пендзименджика, а то и бухруна…»

За всеми этими наваждениями Марта успела забыть о больной ноге, но, споткнувшись о торчавший из земли корень, невольно вскрикнула от боли и остановилась.

— Стеречься надо, ежели по лесу ходить не умеешь, — проворчал Седой, поджидая Марту, но в голосе его явно слышалась тревога. — Скоро уже. Ты потерпи чуток… Эх, зачем я тебя только веду, на погибель-то!

— Рано ты меня хоронишь, Седой, — Марта отнюдь не чувствовала в себе уверенности, с которой произнесла эти слова. Но на Седого они, а скорее тот тон, которым они были сказаны, неожиданно произвел впечатление.