Призрак улыбки - Дебора Боливер Боэм Страница 29

Поэтому я лег с Рэйко, но постарался вести себя грубовато, эгоистично, не подключая ни сердце, ни ум, раздумывая только о том, простит ли меня когда-нибудь Сатико, и до слез — крупных, теплых слез, которые Рэйко сочла знаком волнения или восторга, — сомневаясь в этом.

Сразу же после первого соития я мог бы встать и уйти. Я мог вообще распрощаться с сумо, мог перейти в другой клуб, но я не мог расстаться со своим сердцем, а мое сердце принадлежало Сатико. День был душный, дымчато-сизый, июньский, сама погода мощно подталкивала к тайной беззаконной любви, и Рэйко явно хотела использовать этот день для компенсации любовной отверженности и унижения, в которых прошла у нее половина жизни. Она настаивала на новых и новых объятиях, и к третьему разу мы уже погружались во что-то — не знаю, назвать ли это любовью, влечением или зыбучим песком, — и с каждой минутой чувства делались глубже и тоньше.

К тому времени, как мы притормозили на заднем дворе клуба и принялись разгружать мешки «подаренного» риса (разумеется, Рэйко купила его на обратном пути в магазине), единственный волновавший меня вопрос был: когда это повторится снова. Ответ оказался: завтра, и послезавтра, и на следующий день. Так вот оно и началось несколько лет назад, и, хотя я все время продолжал боготворить Сатико как свою истинную любовь, я знал, что ее мать — мое истинное жгучее желание: подруга сидящего во мне зверя, примитивно-телесный зов судьбы, ангелоподобный проводник в ад.

Потому что, хотя Укэмоти Ояката был неверным мужем и нас не связывало ничего, кроме поверхностных деловых отношений, я все же терзался виной, оттого что ложусь в постель с его женой. Это было неправильно, и я знал, что мама, узнай она обо всем этом, была бы поражена и жестоко во мне разочарована. И все-таки я получал такое наслаждение, что всерьез беспокоился только о том, чтобы меня не поймали, не начали шантажировать или не выкинули из сумо. Мне и в голову не приходило, что наказание за проступок окажется таким невероятным и непоправимым.

* * *

В школе я всегда отличался успехами в точных науках, мало того, меня, я помню, завораживала красота физики и высшей математики: черные дыры, загадки элементарных частиц, теория множеств. Но никакой раздел «Введения в астрофизику» (хоть я и неплохо в нем разобрался) не подготовил меня к пониманию таинственного процесса, в результате которого я приобрел способность принимать облик разных людей, а затем снова становиться собой, не имея ни на губах, ни на одежде, ни под ногтями каких-либо следов содеянных мной зловещих преступлений.

Помните, я сказал, что, убив ту ни в чем не повинную несчастную девчонку, глянул вниз и увидел, что я — не я? Это действительно было так — в прямом смысле слова. Мало того, посмотрев в разбитое зеркальце, я обнаружил, что лицо этого «не меня» очень знакомо. (Хотя жуткие зубы, нечто среднее между тигровыми и щучьими, принадлежали какой-то хищной машине-убийце, а пальцы рук заканчивались когтями гигантской кошки.)

Человек, чей облик я принял, — популярный и небездарный американский киноартист, блондин с правильными чертами лица и фамилией, состоящей из четырех букв. Почему именно он? Единственное, что приходит на ум: в тот же день, несколькими часами раньше, я увидел его портрет на журнальной обложке и мимоходом подумал, каково это, интересно, быть привлекательным, невысоким, светловолосым.

А вот как мне удалось стать им, я попробовал выяснить, обратив этот вопрос к чудовищу-шпицу во время телепатической беседы в дверях бани, но ответа не получил. «Лучше тебе не задумываться об этом, толстячок», — только и ухмыльнулся он, обнажив свои страшные клыки.

Думаю, только в этот момент я осознал чудовищность своего положения. Стало понятно, что я не смогу больше жить, нося в себе монстра, днем — питаясь надеждой, что как-то отделаюсь от него до того, как сгублю новые жертвы, вечером — страшась ночи. Если облик, который я принимаю во время своих кровавых пиршеств, приходит непроизвольно, то не окажется ли, что однажды я обнаружу себя в обличье моей милой мамы, плотоядно разгрызающим какого-нибудь злополучного, торгующего лапшой ночного ларечника. Сама мысль об этом была непереносима: мне оставался один-единственный выход.

* * *

Я сейчас просто бессмысленно тяну время, описывая все случившееся и в последний раз пытаясь уразуметь его смысл. Яд уже действует, лишая тубы чувствительности, растекаясь по тяжелеющим артериям, разрушая тело, усыпляя непокорный мозг. На Безымянном острове он зовется малуа и изготовляется путем смешения сока кава, чернил для татуировки и сверхъядовитой печени летучей рыбы нуалоа. Опьяненный шаман толчет все это в священной вулканической ступке, которую два миллиона лет назад уронила с небес на землю богиня гнева Туатуароли. Эта магическая ступка надежно упрятана средь высоких зеленых бархатных гор на острове, который я люблю и которого никогда не увижу. Ирония заключается в том, что раковину моллюска с ядом малуа я получил не как-нибудь, а из рук моей милой матушки.

— Это убережет моего дорогого мальчика от тараканов и крыс, — сказала она, когда я уезжал на Гавайи, и не то в шутку, не то всерьез добавила: — Говорят, он защищает и от дурных женщин.

Письмо, умоляющее простить, а также завещание и чековая книжка уже отправлены маме. Эти листки, на которых я рассказал обо всем подробно и без изъятий, будут в последний момент сожжены. Единственное, что останется, — слова, обращенные к миру. Черным грифелем на оранжевом листке: «ВСЕМ: ЕСЛИ МОЖНО, ПРОСТИТЕ МЕНЯ».

Отсутствие объяснений, скорее всего, создаст впечатление, что меня доконали неудачи в спортивной карьере: все эти матчи, которые я должен был бы выиграть, но не выиграл. Случалось это потому, что в публике вдруг мелькало лицо, похожее на Сатико или Рэйко, и на долю секунды я терял собранность, а этого было достаточно, чтобы противник нанес удар, не дающий мне шанса остаться на ринге, и я, несколько раз отчаянно подпрыгнув в попытках обрести равновесие, плюхался наконец на дорожку плотно утрамбованного песка у ног зрителей первого ряда, которые тихо хихикали, прикрывая лицо украшенными золотыми кольцами руками, и стряхивали песчинки и бойцовские капли пота со своей дорогой, но почему-то скверно сидящей на них одежды. Я никогда не свел бы счеты с жизнью по такой глупой, легко поправимой причине, но пусть лучше считают, что я слабак-неудачник, чем докапываются до правды о моих страшных преступлениях. Добрее моей матушки нет, думаю, никого на планете, и, узнав правду о своем ненаглядном сыне, она, скорее всего, в прямом смысле слова умерла бы от стыда и горя.

Самое странное, что, несмотря на спортивность, сексуальность и, так сказать, телесноцентризм всей моей жизни, я печалюсь не столько о конце своего физического существования, сколько о прекращении моей умственной деятельности — плодов полученного образования, захватывающих бессонных ночей, когда я читал, пока мышцы спины не отказывались служить, моих неповторимых приключений и ярких ошибок. Мне хотелось бы верить, что, трансформированная в некую лучшую форму, душа продолжает жить, и я надеюсь, что в следующий раз, если мне в самом деле будет дан этот следующий раз, я кончу свою жизнь не таким жалким образом.