Японский городовой - Юрий Бурносов Страница 29

— Все они там преопаснейшие, Иннокентий Львович. Мне в девятьсот пятом один такой «бульдогом» в харю, простите, тыкал. «И вы, мундиры голубые…»

— А вы что же?

— Ничего. Потому и живой. Я его потом изловил, не составило большого труда. Гуманностью, знаете ли, не обременен.

Ротмистр пролистал папку дальше, захлопнул ее и сказал:

— Что ж, означенного Джамбалдоржа можно к ногтю-с.

— Имейте в виду — фигурант вхож к Бадмаеву, — предостерег полковник.

— Ну вот, — расстроился Рождественский. — Вечно вы так, Иннокентий Львович… Сначала «преопаснейший», я, понимаете ли, с рвением, а тут — Бадмаев. В итоге нажалуется этот друг степей Бадмаеву, Бадмаев — Гришке Распутину, святой старец — сами знаете кому, и мне по шапке.

— Друг степей — это все-таки калмык, Сергей Петрович.

— А не тунгус разве? М-да, не помню уже… Да и один черт — дикое племя. Пас бы своих кобыл, пил кумыс, что его в политику понесло? Надо в самом деле осторожно покопать, откуда взялся, да и монгол ли вообще…

— Так и займитесь, Сергей Петрович.

Ротмистр Рождественский покачал головой и снова открыл папку.

— Ну и рожа, — пробормотал он. — Хорошо, Иннокентий Львович, непременно займусь. Не откладывая, так сказать, в долгий ящик.

* * *

Сверчок завибрировал. Случилось это в не очень подходящий момент: Цуда маялся расстройством желудка и сидел сейчас в нужнике, вспоминая притчу о том, как во время падения замка Арима, на двадцать восьмой день осады, в окрестности внутренней цитадели на дамбе между полями сидел Мицусэ Гэнбэй. Накано Сигэтоси, проходя мимо, спросил у него, почему он сидит в этом месте.

Мицусэ ответил:

— У меня болит живот, и я не могу идти дальше. Я послал свою группу вперед, но она оказалась без предводителя. Пожалуйста, прими на себя командование.

Поскольку об этом рассказал посторонний наблюдатель, Мицусэ был признан трусом, и ему было велено совершить сэппуку.

В древности боль в животе называлась «зелье тщедушных», потому что она приходила внезапно и лишала человека возможности двигаться, заключала притча.

Разобравшись с «зельем тщедушных» и вернувшись в свою маленькую сырую комнатку, Цуда сжал сверчка в руках, так как почувствовал вибрацию на расстоянии. Он не мог понять, что ему делать, пока не услыхал в коридоре:

— Монгол тут у вас проживает… Жамбал-жорж фамилия…

С хозяином дома разговаривал плотный городовой, с шашкой-«селедкой» на поясе. По счастью, хозяин был глухим, как дерево, и у японца выходила за счет этого небольшая фора. Цуда быстро собрал с полки нехитрые вещи, побросал их в саквояж, сунул в карман сверчка, накинул пальто и, отворив окно, с которого посыпалась замазка, выбрался наружу. Этаж был второй, спуститься вниз оказалось несложно, и Цуда, мягко спрыгнув на мостовую, побежал прочь.

Выскочив в проулок, он сразу же наткнулся на еще одного городового, совсем молодого, с конопатой физиономией.

— Ты куда?! — вскричал городовой. — А ну стоять!

— Мало-мало пугалася, — забормотал Цуда, шаря в кармане пальто. — Не ругайса, генерала!

Городовой приосанился и сделал шаг навстречу.

— Китаец, что ли?

— Китайса, китайса, моя бедная китайса, — продолжал бормотать Цуда. В кармане пальто была проделана специальная дыра, чтобы вытащить кинжал, прикрепленный за подкладкой.

— Бумаги какие есть с собой?

Цуда закивал, молниеносно выхватил кинжал сквозь дыру и ударил городового в печень. Тонкий острый клинок легко пробил шинель, мундир, исподнее; Цуда ударил еще и еще раз. Городовой схватился за бок и удивленно спросил:

— Ты что это, брат?!

Потом громко икнул и упал навзничь уже мертвым. Цуда вздохнул, отбросил ненужный более кинжал в сторону и пошел прочь.

Через полтора часа он уже ехал в самом дешевом вагоне поезда, шедшего к западной границе. В кармане лежал заранее запасенный паспорт на имя калмыка Илюмжина Очирова, а собирался Цуда в Германию.

* * *

… Николай Гумилев почувствовал сильный удар в грудь, который отшвырнул его на Менелика. Негус поймал юношу и удержал его своими сильными руками. Солдаты-ашкеры тем временем бросились к жирному фитаурари и схватили его, выбив револьвер и собираясь прикончить копьями, но Бакабиль протестующе закричал.

Гумилев судорожно пытался вдохнуть. Он ощупывал грудь руками и не мог понять, почему он до сих пор жив и почему у него не идет кровь. Не менее удивлены были поручик Курбанхаджимамедов и негус.

— Вы, юноша, не перестаете меня удивлять, — бормотал поручик. — Приедем в Петербург — непременно к Кюба! Непременно! Познакомлю вас с интереснейшими людьми… и дамы, знаете ли, будут впечатлены…

— Ты мне вдвойне как сын, — говорил негус прочувствованно, качая головой. — Это ли не чудо?! Снова ты спас меня, русский… Ты послан мне свыше, не иначе. Не может быть, чтобы такие вещи происходили случайно!

Гумилев не стал говорить, что Джоти Такле скорее целился именно в него, нежели в Менелика. Да он и говорить-то не мог — лишь хватал воздух ртом, как вытащенная на берег рыба. Курбанхаджимамедов продолжал осматривать рану Гумилева, но не нашел ее, зато обнаружил металлического скорпиона.

— Вот что вас спасло! — заявил он. — Пуля угодила в статуэтку и срикошетила. Поди ж ты, даже отметины не осталось…

Негус осторожно взял у поручика фигурку скорпиона и покрутил в руках, поспешно вернул и спросил Гумилева:

— Где ты взял эту вещь?

— Это подарок… Подарок от человека, которого я случайно спас в Джибути от грабителей… — сумел выдавить из себя Гумилев.

— Это очень странный подарок, — покачал головой Менелик. — Я даже не знаю, добром или злом отплатил тебе спасенный… Впрочем, со временем ты сам это поймешь.

Гумилев с неожиданной для себя поспешностью выхватил у поручика фигурку и сжал в кулаке. При этом он сильно укололся, но продолжал сжимать ее, чувствуя, как кулак наполняется горячей кровью. Скорпион словно бы пульсировал в ней, но от странного ощущения Гумилева отвлек негус. Он велел принести из своей спальни кувшинчик с остатками яда и подал его толстому фитаурари.

— Пей, — велел он властным голосом. — Эйто Легессе погиб, как воин, в бою. Ты недостоин такого, ты пытался отравить меня тайно. Потому — пей. Пусть люди видят, что бывает с теми, кто хочет обмануть негуса негести.

Джоти Такле обвел толпу умоляющим взглядом, потом глубоко вдохнул и принял кувшинчик. Приосанившись, он осушил его одним глотком, тут же схватился за горло и упал. Агония была короткой, на толстых губах выступила розовая пена, глаза закатились…

— Мои враги милосердны, — кивнул негус удовлетворенно. — Вижу, что я бы умер от этого яда быстро.