Белая нить - Алена Никитина Страница 29

Змеиное говнище! Рубин растирал глаза в попытке хоть немного привести себя в чувства.

Полудурок! Какой же он полудурок!

Нужно было сразу припомнить россказни о Стальном Шипе и понять, что тот не утвердил бы на должность палача неумеху. Но нет. Узрев смазливое лицо Каладиума, Рубин решил, что навыки и умения того сводятся к совращению недалеких девиц и пустому словоблудию.

Проще говоря, Каладиум привиделся Рубину одним из тех бездарей, какие увешиваются клинками для украшения.

Тьфу ты!..

Рубин вздохнул. Спустил ноги с ложа и прохрустел пальцами. Интересно, что всю ненависть к Палачу как ядом смыло. Ловкость и изящество, с которыми он уворачивался от пламени и наносил удар за ударом, невольно осели в душе едким горючим, растопившим угли восхищения.

Таким матерым умельцем Рубин желал видеть себя — стремительным и точным, как пущенная по ветру стрела.

Сойдясь в бою с Янаром[1], Палачвряд ли одержал бы победу. И все же подобное мастерство испокон веков заслуживало уважения.

Но довольно пустых дум! В дуэли той распрекрасной Рубина ранили. И ранили серьезно.

Он тронул бедро, намереваясь стянуть штаны и осмотреть порез, как позади раздался надменный голос:

— Ну-с, не сын Цитрина, все разбежались. Полагаю, теперь мы с вами можем побеседовать?

Руки интуитивно потянулись за голову к мечам-парникам, но нащупали лишь ворот безрукавки, замызганной кровью. Рубин обернулся. Каладиум стоял у противоположной стены, сжимая бурые, обтянутые чешуйчатой кожей ножны; два скрещенных чехла венчали каменные рукояти искомых лезвий.

— Какой мантикоры ты!.. — прошипел было Рубин.

Но Стальной Палач оказался расторопней:

— Осторожнее с оскорблениями, не сын Цитрина. — Да он издевается! — Смею заметить, ныне вы пребываете в крайне невыгодном положении, чтобы хамить члену правительственного совета.

— Члену, говоришь? — гоготнул Рубин. — Ты там один мужик, что ли?

Каладиум коснулся полоски усов под губой. И криво улыбнулся:

— На мой вкус — пошловато, — промурлыкал он. — Да и поймет далеко не каждый, знаете ли. В таком значении это слово употребляется крайне редко. Я бы даже сказал, весьма и весьма редко.

— Слушай, мне вот любопытно, — Рубин откинулся на стену и сплел пальцы на животе, — а какего называют дриады, м? Дубинка? Палка-копалка? Или как там было в той сказке вашей… Ха! — Он хлопнул себя по бедрам. — Вспомнил! Древко-встанька!

— И ничему-то вас жизнь не учит. — Улыбка сползла с лица Каладиума. — Видит Тофос, я желал того избежать, но…

Едва уловимый щелчок пальцев — и дверь распахнулась. В дом влетели два рослых хранителя. Их клинки, прочертив в воздухе дуги, застыли у кадыка Рубина. От потрясения он едва не прикусил язык. Пот ручьем хлынул по спине, в ушах зазвенело.

— Прикрываешься за чужими спинами? Славненько.

Хранители не дрогнули, даже не шелохнулись. Цокнув языком, Каладиум прошествовал в соседнюю комнату, и каблуки его сапог простучали по бревенчатому настилу ровно кирки.

Рубин мазнул взглядом по стальным шипам на плечах воинов. И оглядел их смуглые лица.

Птерис и Клематис!

Любопытно. И чего это Стальная братва вдруг пробудилась? Прежде, когда Рубин навещал Олеандра, былые подпевалы Эониума вели себя тише воды ниже травы, а ныне шастали по поселению чисто хозяева. Клематис, Птерис, Каладиум. Ой, да чьи только рожи не мелькали! Вся стальная свита ожила. Сознаться, после отравления наследника Рубин не раз ловил себя на мысли, что из-за дерева вот-вот высунется и сам Стальной Шип.

— Надо сказать, вы большой везунчик, мой друг, — разнесся глас Каладиума, приглушенный расстоянием и стенами. — Прямо-таки любимчик Судьбы, рожденный в древесной броне.

Еще до того, как он возвратился, в воздухе отчетливо завоняло духами.

— Итак. — На его предплечье покачивался заплечный мешок Рубина. — Изволите ли вы меня выслушать?

Будто Рубину оставили выбор, в самом деле! Острия мечей до сих утыкались в глотку. И что-то подсказывало ему, что воины не преминут пустить их в ход при малейшем намеке на сопротивление.

— …Молчите? — донеслось от Каладиума, пока Рубин натужно соображал, где он находится.

Комната виделась просторной — просторнее, чем те каморки, где ему приходилось ночевать во время кочевания. Но какой-то высушенной, словно заброшенный склеп для захоронения. То тут, то там бревенчатые стены перекрывали иссушенные пучки трав, подвешенные на нитки под потолком. Окна застилали прогнившие кожаные пологи. Видно, не так давно на лес обрушился ливень. По тряпицам медленно стекали прозрачные капли. Воздух отдавал сыростью, а сквозь просветы занавесов в комнату просачивалась серость рассвета.

М-да уж, что огляделся, что не огляделся. Рубин понятия не имел, куда его приволокли. А пока силился сообразить, содержимое его мешка усеяло кушетку у противоположной стены.

Каладиум вытряс не все. Его заинтересовали вещи фениксов, милостью Янара отхваченные Рубином на Ифлога. Так на кушетке очутились пяток алых перьев и связка черных листьев с дерева эвено[2]. Цепочка, на которой посверкивал кулон-огонь — на каждом из четырех застывших языков пламени переливались буквы, складываемые в имя Оган — имя, каким Азер[3] желал наградить первенца. И ряд продолговатых склянок, погруженных в чехлы кожаного пояса. За мутновато-серым стеклом плескалась искрящая рыжиной кровь фениксов — без ее живительной силы Рубин давно издох бы. Травля дракайны уже не раз аукалась ему не шибко приятными недугами: от острой боли в висках до глубоких обмороков.

Еще до того как в ушах отравой разлился вкрадчивый голос, Рубин понял, каких дел натворил и прикусил губу до того сильно, что чуть не пронзил ее клыком.

— Вы спутались с фениксами. — Каладиум ткнул окольцованным пальцем в раскиданные вещи. Он смотрел на хранителей. — Видели ли вы то, что имею честь лицезреть я?