Скрут - Марина и Сергей Дяченко Страница 28

Если бы продавец платков дружески кивнул, или, не обратив внимания, проследовал мимо, или хотя бы нахмурился недовольно — Игар, скорее всего, так бы и остался стоять у забора, ничего не говоря и ничего не предпринимая; побледнев от страха, парень облегчил ему задачу. Кухонный нож, украденный накануне в какой-то лавке и спрятанный за голенищем, наконец-то вылез на свет.

— Выручку, — хрипло сказал Игар, делая шаг вперед. — Живо.

Глаза парня округлились. Он отступил, будто собираясь бежать; одним прыжком Игар настиг его, сгреб и прижал лопатками к забору:

— Зарежу!..

Кухонный нож оказался прямо против крепкой и бледной шеи. Игар видел капельки пота под носом и трясущиеся белые губы:

— С-сейчас…

Бледная шея конвульсивно дернулась — Игар не успел отвести нож. На коже, покрытой мурашками, выступили капли крови; парень затрясся сильнее:

— С-сейчас… Д-да…

Игару сделалось муторно. Пухлая рука продавца платков беспомощно шарила за пазухой, отыскивая кошелек; Игар сжал зубы, изо всех сил вызывая в себе ненависть к этому богатому, холеному, нахальному и удачливому. Ненависть и отвращение к эти кудряшкам, к этому страху, к этому резкому запаху пота — так, чтобы захотелось полоснуть сейчас по горлу. Одно движение — и нету ни мороки, ни заботы, никто не позовет на помощь…

Парень напрягся, глядя куда-то Игару за плечо; тот инстинктивно обернулся, желая видеть надвигающуюся опасность. В ту же секунду рука, сжимающая нож, была сильно отброшена в сторону, и сразу за этим парень ударил Игара головой в лицо, выскользнул из его рук и кинулся бежать вдоль забора. Он даже на помощь успел позвать — к сожалению, вопль из пересохшего горла получился хриплый и сдавленный. Парень набрал воздуха для следующего крика — в этот момент Игар, которому уже не надо было специально себя воодушевлять, нагнал его и вспрыгнул на плечи.

Отец-Разбиватель был жестоким человеком. Вцепившись в кудрявые волосы, с который слетела в пыль щегольская веревочка, Игар дважды ударил парня головой о землю — так, что пыль под ним сделалась мокрой и темной. Нож плясал в руке, подсказывая единственно правильное и безопасное решение. Еще минута — и кто-нибудь другой, случайный свидетель, одержимый нуждой, заглянет в пропахший мочой переулок…

— Выручку, скотина!

Продавец платков, придавленный Игаровыми коленями, обмяк. Игар рывком перевернул его на спину; недавно красивое и веселое лицо перепачкано было кровью и песком, из круглых, полных боли глаз катились слезы:

— Н-н… н-не дам…

Игар приставил острие ножа к правому глазу, обрамленному пушистыми светлыми ресницами. Парень вскрикнул; дрожащая рука наконец-то нашла за пазухой тугой кошелек:

— П-подавись…

Игар понял, что уже не сможет его зарезать. Резать надо было раньше — когда застилала глаза ненависть. Теперь, поверженного, плачущего — поздно…

Он сунул кошелек под рубаху. Запихнул в окровавленный рот своей жертвы синий шелковый платок, черным стянул локти — ох, и хороший товар… настоящий шелк, легкий и крепкий, как струна…

Парень молчал, сдерживая стон. На ходу отряхивая одежду, вытирая о штаны чужую кровь, Игар поспешил прочь.

Крики и гвалт, которые поднялись в переулке спустя минуту, не были слышны грабителю, потерявшемуся в толчее базара.

Таракан сидел на темном и липком столе, водил усами, не выказывая ни страха, ни удивления; Игар с отвращением смотрел на еду, силком заливая в глотку поганое, жидкое, теплое пиво. Таракан ничем не хуже и не лучше любого из посетителей трактира; пусть сидит. Везде, куда ни глянь, имеются рожи и погаже…

Болела рассеченная бровь. Игар держался за лицо, воображая, что голова его — это маятник, тяжелый маятник старинных часов, и вот он ходит туда-сюда, час за часом, год за годом…

— Парень, ты пьяный, что ли?.. Качается и качается, уже гости поглядывают… ты, если пьяный, того… Пошел вон, стало быть…

— Я трезвый, — сказал Игар с отвращением. — Трезвее всех твоих сволочных гостей, ты, подонок… Ладно-ладно. Сам уйду, не надо…

Он вышел, оставив нетронутую тарелку таракану.

За порогом стояла ночь — душная и облачная, и на небе, забитом невидимыми черными тучами, не было ни звезды. Не на что смотреть, нечем оправдаться…

Мутно горели фонари, отмечавшие двери трактиров; Игар зашел наугад, заказал пиво и снова сел в углу, держась за лицо.

…Илаза потеряна навсегда. Он сам потерян навсегда — потому что никогда не вымолить у себя прощения. Даже Святая Птица может простить… Но некого прощать, Игар-то умер, ходит пустая, обгаженная, оскверненная оболочка…

Он вытащил нож и сосредоточенно полоснул себя по пальцу. Сопляк, ничтожество. Руку себе отпили и успокойся — подумаешь, какое чудо сотворил… Мальчишки дерутся до крови, сам до крови дрался — а продавец платков еще тебя переживет, трижды по столько наторгует, продавец платков проживет долгую жизнь в довольстве, тепле и холе, и он будет щуриться на камин, когда ты, бродяга, станешь подыхать в сугробе…

…Неужели он и вправду собирался его убить?…

…Тонкая кость. Принц. Осквернился, недотрога. Белоручка поганая… Слюнтяй и трус. Если мужчина борется за жизнь и свободу любимой женщины — он должен идти и по трупам. Особенно если они еще при жизни… достойны были стать трупами… Каждый из нас — обладатель будущего трупа…

Илаза!!

…Записка ускользает в щель. Долгие минуты ожидания, полного звоном цепи дворовой собаки, которую прикармливал месяцами, таскал собственную еду, подлизывался… Пес бегает по двору и звенит цепью, и наконец в щели показывается сначала белый уголок, а потом половинка письма; он хватает, тянет, боясь помять или надорвать, бежит к фонарю, разворачивает… На листке — обведенный чернилами контур руки, и на ладони нарисован большой улыбающийся рот… Илаза…

Он прошел мимо удивленной служанки, несущей ему его пиво, и выбрался в душную беззвездную ночь.

* * *

Паутина облипала щеки, лезла в глаза, забивалась в рот. Частая сетка сдавливала грудь и мешала дышать.

— За что?! Звезда же еще высоко! Звезда же…

Она уже привыкла к видимости свободы, к несвязанным рукам и ногам. Она уже привыкла спать в листве и умываться в этом проклятом ручье; унизительная несвобода в липкой паутине казалась теперь еще мучительнее, еще страшнее. Это плата за попытку побега?

— За что? Я не убегу. Я не убегу… Я хочу пить. Мне плохо. Освободите меня… Я не могу больше, нет…

Ответом ей был неизменный шум воды. Она покачивалась в паутине огромная, плачущая от бессилия муха.

— Я хочу пить… — повторила она жалобно. — Я женщина… Я княжна… И я уже достаточно наказана. Освободите…

Посторонний шум заставил ее дернуться и вывернуть шею, так, что чуть не лопнули связки, а серая сетка паутины больно врезалась в тело. Звук повторился; или она рехнулась, или кто-то идет по дну оврага. Ногами. По земле.