Последний страж Эвернесса - Джон Райт Страница 28

Азраила захлестнуло презрение. Коль скоро обязанности стража возложены на такого калеку, значит, дедушка провалился в глубины, куда не доходит солнечный свет. Этот человек – отступник, несведущий в высоких искусствах. Он бродит по земле беспомощный, как младенец, не имея при себе даже серебряного ножа для защиты от оборотня или соли, чтобы изгонять бесенят, не говоря уж о принадлежащих ему по праву более мощных талисманах, способных отогнать древнейших воинов тьмы.

Чувство жаркого гнева стало для Азраила неожиданностью: он и не представлял, как гордится своей великой семьей, их вечным терпением и верностью, их силой, их древней традицией, пока не увидел одного из своих отдаленных потомков – невежественного и неграмотного предателя великого наследия. Де Грэя удивило, что подобные соображения по-прежнему могут ранить его.

Юная фея заговорила с ним и сообщила всем, что он не Гален Уэйлок. Однако, будучи смертными, они проигнорировали ее слова, хотя она выразилась предельно четко и ясно. Азраил не ответил ей (дразнить фей – дурная примета), но подождал, пока калека, благодаря своему тупому невежеству, сам отмахнется от ее доводов.

Распрощавшись, они вдвоем двинулись прочь через двор. Азраил шагал рядом с креслом-повозкой. Такое начало возвращения в Эвернесс доставляло ему мрачное удовольствие. И он заметил, что бородатый титан у него за спиной рассматривает его с большим любопытством.

VII

Сын все больше беспокоил Питера Уэйлока – беспокоил, сердил и бесил. Во время посадки в отцовскую машину со специальным ручным управлением Гален был очень медлителен и дезориентирован, спрашивал, куда надо придвигать эти кресла, а когда Питер напомнил ему о необходимости пристегнуться, выяснилось, что он забыл, как это делается. Когда завелся двигатель, Гален вздрогнул и заворчал, ухватившись правой рукой за левое бедро, а после выезда на дорогу сидел с каменным лицом, будто пытался сдержать беспричинную панику.

Но затем он расслабился и получал от поездки почти детское удовольствие, опустив окно и высунув голову наружу. И при этом благоговейно улыбался, словно консервативные сорок пять или пятьдесят пять миль в час, которых придерживался Питер, были феерической скоростью саней на «русских горках». Однажды юноша отметил «уверенный и ровный почерк» на дорожных знаках.

Поначалу Питер думал, что Гален глазеет на пролетающие мимо уличные фонари и фары, но затем его пронзила одна леденящая мысль, после чего нетерпение и гнев отчасти угасли.

– Ты, небось, и не знал, что зима кончилась. Деревья зазеленели, пока ты спал, – произнес Питер.

В этом было нечто печальное, почти жуткое. Он украдкой вытер глаза, проворчав вполголоса морское ругательство.

Гален втянул голову обратно в окно и осторожно посмотрел на Питера. Лицо его ничего не выражало.

– Полагаю, мир сильно изменился с тех пор, как я видел его наяву. Я верю, что все мои странности ты извинишь, отец.

Но Питер был занят собственными мыслями и не ответил.

Они долго ехали молча. Гален время от времени делал резкие вдохи, словно от испуга или от удивления, и Питер, на секунду отрываясь от дороги, замечал, как сын таращится то на щит с рекламой купальников, то на огни пролетающего самолета. Но вскоре они выехали за город, где вдоль дороги не было ничего, кроме деревьев, и юноша успокоился.

В конце концов Питер произнес:

– Да, с радостью – извиню твои странности, я хочу сказать. Ты теперь даже говоришь по-другому. Понимаю, ты набрался этого от деда. Мы с ним никогда не ладили. Но я хочу, чтобы ты знал… Ну, вся эта чепуха во время развода и после… Черт подери, парень, я пытаюсь тебе сказать – когда ты лежал там беспомощный, как младенец…

Гален обратил на него отчужденно-печальный взгляд.

Питер продолжал говорить:

– Это напомнило мне о том времени, когда ты был совсем маленьким. Знаешь, ты срыгивал на меня, или пачкал памперсы, или делал то, что делают все младенцы, потому что они младенцы, и меня ничто не раздражало. Не действовало на нервы. Потом, когда ты подрос, а я бывал рядом не так уж часто, ты отправился жить к дедушке. И это меня задело. Но я просто забыл, понимаешь? Я забыл, что, даже если твой малыш вырос, ты не можешь перестать… ну, не можешь перестать переживать за него. Понимаешь?

– Не уверен, – холодно отозвался Гален. – Несомненно, дед хорошо знал традиции и мудрость нашего великого дома и, следовательно, мог подготовить меня должным образом, поскольку ты, по твоим словам, уезжал воевать.

Сказав это, он пристально наблюдал за Питером в ожидании реакции.

Питеру казалось, что под настороженностью сын прячет гнев, презрение и уязвленную гордость.

– Это я и пытаюсь сказать, сынок. Мне кое-что не нравилось, когда ты оставил меня, чтобы жить с дедом и его деньгами. Но я осознал, что я не прав. Ну вот, я это сказал. Прости. Я был не прав.

Гален сурово кивнул, и выражение его лица, казалось, смягчилось.

– Хорошо, что ты раскаиваешься. Я знаю, ты отвергаешь древние традиции нашего дома и позабыл клятву терпения и веры, которую мы, истинные стражи, должны блюсти. Но неписаный закон Эвернесса посылает зов, на который рано или поздно откликаются все, в ком течет наша кровь…

Теперь Гален погрузился в грезы, и суровость его черт на мгновение смягчилась, словно под гнетом вины и раскаяния.

С минуту они сидели в машине вместе, не глядя друг на друга, с одинаковым выражением лиц, наклонив головы вперед под одним и тем же углом, устремив озабоченный взгляд в одну и ту же точку.

– Я понимаю, – сказал Питер, – если я не сердился, когда ты на меня срыгивал, я не должен обижаться и на менее значительные вещи. Я пытаюсь сказать тебе, что до сих пор люблю тебя, сынок. По-прежнему люблю тебя.

Затравленное, виноватое выражение проступило в глазах Галена. Дрожащими губами он произнес:

– Я тоже должен сделать признание. Страшное. Но пока я не увидал лицо одного из членов моей собственной семьи, я не осознавал истинной глубины того, что натворил. Я не понимал до конца, что значит быть предателем нашего рода. Но мы имеем дело с ужасными врагами, и нет никого, кому я мог бы доверить свои советы. Твой сын не умер. И я не твой сын.

Питер напрягся.

– Я тут пытаюсь извиниться, а ты говоришь такие вещи! Твой дед как-то высказал мне в лицо практически то же самое. Ты не мой сын, сказал он. Но он не называл меня предателем. Предателем чего?! Кучки обманщиков и психопатов?!

Тон Галена был надменен, остер и холоден.

– Правда? Вероятно, я неверно расценил пафос твоего извинения.

– Я не утверждал, будто сожалею о том, что оставил позади всю эту дурь. Я не говорил, что это не дурь. Я знаю, что ты по-настоящему веришь в это.

– Действительно верю, – негромко отозвался Гален, и намек на улыбку тронул его губы.