Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! - Анна Гаврилова Страница 28

Лехитская княжна, она рано была сосватана и столь же рано понесла, на четвертом году замужества потеряв супруга. Потом рассказывала, что сгинул за морем. Гибель отца подтверждали и те, кто ходил с ним на данов.

Молодой же Рюрик, сын венедского короля, имевшего с данами свои родовые счеты, княжил в Старграде. Когда Рюрик взял мать, Осколоду не исполнилось и двенадцати, но она — ещё полная жизни — уже боялась навечно остаться вдовой. Любила ли мать ярого князя бодричей? Или просто нашла в нём защиту и опору? Не спасла ли она этим самого Осколода от лихой участи? Дело прошлое, теперь не дознаться. Может, и не датский топор, а полянская стрела прервали жизненный путь Осколодова родителя.

Будучи старше нового мужа, лехитская княгиня постаралась убедить всех новых родичей, что ещё способна подарить ему наследника. Но сперва родилась Златовласка, а ждали мальчика. Полат родился следом, через год. В тот же год он, Осколод, впервые окровавил меч о да́на, справив тризну по отцу. Но после тяжёлых родов красота матери стала увядать, и спустя ещё пять лет от былой статности не осталось и следа.

Чтобы выбраться из-под ее опеки, чтобы не слыть вечным пасынком при ненавистном отчиме, надо было показать себя мужчиной. И если стать не мужем, то уже отцом. На летний солнцеворот, когда сходятся парни и девки, бывало, что и молодые вдовы искали себе пару, истосковавшись по мужской ласке.

Любился Осколод яростно, назло матери и Рюрику. Но в своей мести он и сам не заметил, как, живя в таю с такой молодухой, сотворил похожую судьбу народившемуся Туру. Хотя мальчик оказался виноват лишь тем, что назло потраве — вопреки желанию родительницы — вылез-таки в свет, рос не по дням, а по часам, крепким и жизнелюбивым.

Осколод со злорадством представлял себе лицо собственной матери, чей внучок отставал бы от Полата на одно лето.

Рюрик же в те времена против воли ходил на земли моравов, как того от него хотели франки. Но не было в Моравии победы, и, не одолев высоких стен, войско императора Хлодвика отступило восвояси. А по возвращении из похода Рюрик приглядел себе ещё одну жену — из вагров, ровесницу самого Осколода.

Это переполнило чашу терпения Осколода. Мать, словно бы зная, что рано или поздно так должно было случиться, стоически перенесла увлечение тридцатилетнего мужа, любовный пыл которого с годами только разгорался. А вот Осколод порешил доказать всем, чего стоит, не только в постели или в кровавой драке. Именно тогда он и замыслил вернуться в Куявию [9], чтобы поискать хотя бы отцова наследства, на которое мать не раз ему намекала.

Верно, сам Рюрик в глубине души чуял за собой вину перед пасынком, потому снарядил того в путь со всей щедростью, на кою был способен. На пяти лодьях с Осколодом ушла ещё пара сотен таких же, как он, искателей приключений, безземельных, бессемейных, младших, голодных, честолюбивых и злых. Словно бы предчувствуя, что в Венедию он больше ни ногой, Осколод взял с собой и Тура, дескать, пора привыкать к варяжскому ремеслу, пацану через полгода было бы уже семь. Родилась бы в свое время девка — оставил бы, но сын — это святое. Верно, и сам Осколод некогда мечтал уйти вслед за ляхом-отцом, чем пережить позор матери…

Но в Гнезно, при дворе короля Земовита, побочного наследника Попелов, ждали мечи, а не распростертые объятья. Быстро смекнув, что правды на родительской земле ему не добиться, Осколод решил попытать счастья на земле пращуров — в самом Киеве, а коли боги благоволят, так и в столице ромеев. С этой мыслью он двинулся дальше вдоль побережья и так добрался со своими кораблями в суровую Ладогу, или Алодь, как ее называли местные, — ко двору старого Гостомысла.

Короля они застали в горе и печали: в Бьярмии погиб последний и старший Гостомыслов сын Выбор, а прежде змеи защекотали и младшего, Словена. Старик был явно не в себе, а дела страны — в расстройстве. И единственно, что сумел добиться Осколод от ладожан, — добрых кормщиков для дальнейшего пути вверх по Волхову.

С трудом преодолев пороги, хорошо, что на низком берегу реки был устроен волок, он в конечном счете прибыл в Словенск и вырвался на просторы Ильмерского моря. Но, устремившись к Русе, уже завидев воды многоветвистой Ловати, Осколод понял, что до холодов ему в желанный Киев не поспеть. Люди тоже роптали.

Местный князь Вельмуд находился в отлучке — говорили, что призвали на совет союзных племен, куда он повез и долю Русы на нужды общей казны.

Зимовка выдалась тяжёлой, Тур приболел, припасы были на исходе, а топоры у русов были не менее остры, чем клинки Осколодовой дружины. На чужаков косились зло, и быть бы сече. Но тут пришло известие, что Гостомысл отправился к Велесу, а на смертном одре завещал престол старшему из своих внуков, сыну Годлава-Табемысла и Умилы, Рюрику, будь он неладен. Воли умершего никто ослушаться не посмел.

Когда уже запахло близкой кровью, Осколод сказался пасынком нового князя. Мол, пытает он пути к Киеву, а дальше — в земли ромеев. Разумеется, с ведома Рюрика и по его приказу. Чинить препятствий после таких признаний ему было никак не можно. Знали уж, что Вельмуд сам обещал почившему королю служить по чести и правде его внуку.

Послы Гостомысла, должно быть, ещё не прибыли в Великоград, когда весной, пополнив ряды сторонников такими же сорвиголовами из местной руси, Осколод продолжил путь.

Где волоками, где мелкими речушками, где вплавь, где впешь, ещё не отгорели сухие травы на древних курганах, сотни Осколода расправили паруса лодий над многоводным Днепром. Оставив по борту земли кривичей, они устремились на юг и вскоре уж завидели киевские горы.

Жизнь улыбалась молодому вождю…

* * *

Удача оставила Добрю, едва тот миновал ворота княжеского двора. И, будучи уже тертым калачом, Добродей сразу это понял.

Справа от княжеского терема чернело два общих дома и конюшня. Близ домов уже толпился народ — воины примеряли оружие, готовились к шутейным поединкам. Рядом — стайка отроков, человек пятнадцать, не больше. На негнущихся ногах Добря преодолел отделявшее расстояние.

Воеводу узнал сразу. В отличие от рюриковского, этот был поджарым, с темно-русыми волосами и острым, как копейное острие, взглядом. Сразу заприметил мальчика, махнул рукой, подзывая:

— Это ты, что ли, тот самый? Князь про тебя сказал. Вон, иди к остальным, они объяснят, что к чему.

«Остальные» уже поджидали, и от их вида становилось не по себе. Но хуже другое — все отроки по виду младше, каждый на две головы ниже Добродея.

— О… смотрите, кто к нам пришел! — протянул чернявый мальчишка.

По тону и нахальному виду Добря сразу определил — предводитель. Неприятный морозец выхолодил спину, вспомнилось, как сам был первым из первых, как каждый день утверждал это право, нещадно лупил и «стареньких», и «новеньких». Вторых не жаловал особо. Впрочем, их никто не жаловал.