Таня Гроттер и Болтливый сфинкс - Дмитрий Емец Страница 28

Под конец, утомленная одновременной беседой спапулькой и мамулькой, Пипа состыковала оба зудильника экранами, столкнув дядюГермана и тетю Нинель нос к носу, что немало тех озадачило, поскольку в Москвеони сидели по разным комнатам огромной своей квартиры и встречались лишьизредка.

– Пусть хоть так пообщаются! А то жалуются мнедруг на друга, надоели! – пояснила Пипа Тане.

– Они что, поссорились? – спросила Таня.

Пипа дрогнула щеками и возвела глаза кпотолку.

– Не то чтобы поссорились. Но старичкам вечнонадо на кого-нибудь пообижаться. Если же никого поблизости не подворачивается,они дуются друг на друга. Сил-то много еще, а гнобить некого!

– А Халявий?

– Ага, поймаешь его! Отожми карман домкратом.Халявий вечно по клубам шляется, а домой является только для того, чтобычего-нибудь украсть.

Пипа посмотрела на Генку, и к губам у нееприлипла коварная ухмылочка.

– То ли дело родители Бульона! Они за годысовместной жизни до того унифицировались, что папу от мамы отличишь лишь полысине и хрустящим коленкам! Они вместе ходят, вместе улыбаются, даже навопросы отвечают одинаково! Когда они узнали, что мы с Геночкой вместе, товоскликнули: «Ужас какой!» Не «Какой ужас!» заметь, а именно так – «Ужаскакой!»

Генка вздохнул. Было заметно, что он обиделсяна Пипу за характеристику родителей, но перечить не смеет. К тому же спорить сдочкой Дурневых было бесполезно. Она тарахтела как швейная машинка, у Бульоноваже слова склеивались одно с другим медленно. Кроме того, Пипа вечно забывала,что сказала за пять минут до того. Вот и получалось, что, когда Бульоновначинал с ней спорить, Пипа уже искренне недоумевала, чего он разбухтелся и покакому поводу. Нигде не задерживаясь, мысль ее кавалерийским галопомпроносилась совсем далеко, так что дискутировать приходилось с ментальноотсутствующим собеседником.

– Ну все-все! Мир! Вечно дуется как баба!Идем! – Пипа звучно чмокнула Бульона в щеку и потянула его за собой.

Генка грустно потащился следом. На лице егозапечатлелось недоумение человека, который никак не может определиться:обижаться ему или нет. Результат колебания был предсказуем. Решение Бульонапроявить характер отодвинулось до очередного раза и перешло в то, во что всегдапереходят отложенные решения, а именно в ничто.

* * *

Зал Двух Стихий постепенно наполнялсяпроголодавшимися учениками. В воздухе витало ожидание обеда. Деревянные ложкинетерпеливо подпрыгивали и стучали о столешницы, воспринимая общее нетерпение.Белозубые молодцы из ларца ухитрялись быть сразу везде. Казалось, они троятся идаже четверятся. Со скоростью, едва поддающейся глазу, они носились междустолами, расстилая самобранки бесконечно выверенным и точным броском.

Поклеп, с утра улетавший в Центральную Россию,вернулся в Тибидохс с курчавой темноглазой девочкой лет одиннадцати. Девочка,вероятно, новая ученица, шла позади завуча, сунув руки в глубокие карманы своихслишком просторных бежевых брюк. Вид у нее был независимый. Тибидохс с егоготическими башнями, Лестница Атлантов, грозный караул циклопов и утробная,непрерывная дрожь стен над Жуткими Воротами не вызывали у нее даже легкоголюбопытства. А ведь все это она видела впервые!

Краснолицый, с обледеневшими бровями Поклеп тои дело нетерпеливо оглядывался на свою спутницу и тихо кипел, однако наоткрытый взрыв не отваживался.

«Странное дело! – подумала Таня. –Обычно Поклеп всех давит, а тут он сам придавленный. Будто его моральноуронили, а отряхнуть забыли».

– Сама найдешь где сесть! Добро пожаловать вТибидохс! – буркнул Поклеп и ушел.

Оказавшись в Зале Двух Стихий, девочка сразузабилась в угол. Там она и сидела, нахохлившись, похожая на больную ворону.

Разумеется, Таня, с детства подбиравшаявсевозможных птичек, собак со сломанными лапами и контуженных хомячков, несмогла остаться в стороне.

– Привет! Тебе помочь? – сказала она,подходя.

Таня считала своей обязанностью ободрять всехновичков Тибидохса, как некогда старшекурсники ободряли ее саму. Услышаввопрос, девочка повернулась и пристально посмотрела на Таню, точно укусив ееглазами. Затем лениво отвернулась.

Таня попыталась снова окликнуть ее, но на этотраз не удостоилась даже взгляда.

– Что это с ней? Она меня в упор незамечает! – обиженно сказала она Ягуну.

Ягун, как всегда, был в курсе всего, чтонепосредственно его не касалось.

– Это Марина Птушкина. Понимаешь? Та самаяПтушкина! – объяснил он.

– В каком смысле «та самая»?

– А, ну ты еще не в курсе! Сарданапалрассказывал бабусе о ее феномене. Она видит развитие всех отношений наперед.

– Это как? – Таня недоумевающе моргнула.

– Ну примерно так: она взглянет на человека иотчетливо понимает, что будет у нее с ним дальше. Всю перспективу. Допустим,человек никогда и ни в чем не будет ей полезен. А раз так, то зачем изначальнотратить слова, усилия, внимание? Лучше сразу с ним не поздороваться исэкономить впоследствии кучу времени. Такая вот логика у этой Птушкиной.

Таня с удвоенным интересом уставилась нановенькую. Вездесущие молодцы из ларца успели уже посадить ее за один изстолов, и теперь новенькая уплетала бутерброд с колбасой. Хлеб Марина сразуметнула жар-птицам, а колбасу держала обеими руками и обгрызала очень необычно,кругами, постепенно добираясь до сердцевины.

– Если отбросить детали, неплохой врожденныйдар. Сразу отсекаешь все тупики, – сказала Таня.

Большая часть ее жизни проходила в непрерывныхколебаниях. А тут – раз! – и полная ясность. Есть чему позавидовать.

Ягун считал иначе.

– А по-моему, ничего хорошего в ее даре нет.Он какой-то изначально тупиковый. Посмотри, какая она кислая, равнодушная. Ейуже заранее все неинтересно. Прям не живет, а влачит свои кости по давнонадоевшей дороге. Человек же должен жить, а не доживать, мамочка моя бабуся!

За обедом Таня, Ягун и Лоткова сидели зааспирантским столом, расположенным прямо напротив преподавательского. ОтсюдаТане было во всех подробностях видно, как грозный Поклеп Поклепыч, шевелябровями, вылавливает гренки из супа, а Великая Зуби незаметно перекладываетГотфриду Бульонскому мясо из своей тарелки. Мило так и очень семейно.

Медузия Горгонова помещалась слева отГотфрида, прямая, строгая и суровая. Нет, она не ела. Слово «есть» было слишкомплебейским применительно к ней. Медузия вкушала. Казалось, вилка и нож являютсяпродолжением ее изящных рук. Отливающий медью нимб полукругом пылал надмраморным лбом.