Наша светлость - Карина Демина Страница 28

Она милый ребенок, но… Кайя прав: дети взрослеют.

Мюррей появился в полдень.

Пришел один, переправившись на какой-то очень уж ненадежной с виду лодчонке, которую бросил на берегу. И доспех не надел.

Он стал старше и почему-то ниже — теперь едва доставал до подбородка.

Тоньше.

А привычка к пестрым нарядам осталась.

Щеголоватые сапоги ярко-алого цвета с тупыми носами и массивными пряжками. Шаровары, расшитые серебряной нитью. Куртка с бахромой по рукавам. Соболиная шапка с длинным хвостом, который сливается по цвету с собственными волосами Эдварда. По-прежнему не стрижется, заплетая косу. И атласная лента с бантом не выглядит смешно.

На лицо все равно придется смотреть. И Кайя решается.

Прежнее. Сухое, словно вырезанное из кости. Смуглая выдубленная кожа с росписью мураны. Нос изящный, несмотря на старый перелом. Левый глаз из-за шрама застыл в вечном прищуре, а все так же ярок. И насмешка прежняя.

…малыш, ну ты и вырос, однако! Здравствуй!

…здравствуй, Эдвард.

Неуклюжая попытка обняться. Обоим равно неловко.

…Кайя, ты же меня выслушаешь?

— Конечно, — Кайя отвечает и вслух тоже.

Он еще не привык, что разговаривать можно без слов.

— Тогда веди. Посидим. Поговорим, — Мюррей принимает правила. — Кажется, нам многое следует обсудить. Кстати, твои люди мне не доверяют.

…ты враг…

…для них? Или для тебя тоже?

…не для меня. Я не понимаю, Эдвард.

…недоразумение… мы разберемся. Вдвоем. Хорошо?

Шатер вычистили и привели в порядок. Свежий ковер. Пара гобеленов, реквизированных из чьего-то сундука — Кайя прежде не раз задумывался, зачем таскать с собой всякую ерунду, вроде гобеленов и серебряной посуды — жаровни, канделябры… почти и прилично получилось.

— Готовился? — Эдвард поправил покосившуюся свечу и достал из-под полы флягу. — Я тоже. Если ты не откажешься со мной пить.

— Не откажусь.

Кайя предлагали охрану. И прислугу. И вообще сменить его шатер, который по совокупному мнению баронов был, конечно, заслуженным шатром, с честью исполнявшим свой долг, на другой, более подобающий высокому званию Их Светлости.

И его грядущего гостя.

— Кайя, — Эдвард поставил два кубка и разлил вино. — Сначала я должен… проклятье, я всю ночь думал, что тебе скажу, но так и не придумал. Мы виноваты… нет, прежде всего я виноват перед тобой… перед вами.

— В чем?

— Я давал слово вас защищать. Учить и защищать. Если понадобится, то ценой жизни. Красиво звучит, только когда понадобилось, оказалось, что это — лишь выражение такое… что есть высшая цель и надо проявить благоразумие. Подчиниться.

Это был не тот разговор, на который Кайя рассчитывал.

— Назревал кризис… его еще пытались предотвратить. И уж точно не хотели усугублять. Твой отец был нестабилен. Он сам решил, что умнее прочих, сможет на двух стульях усидеть.

— Не вышло.

Шрамы зудели. Вот всегда, когда речь о чем-то, что Кайя хотел бы забыть, они напоминают о своем существовании.

— Не вышло, — эхом отозвался Эдвард. — И ему дали громоотвод. После Фризии я пытался тебя забрать. Но они испугались, что будет еще один кризис, который наверняка развалит всю систему. Оракул же гарантировал твое выживание.

И сдержал слово. Оракул не ошибается.

Он просто не берет в расчет желания отдельных элементов системы.

— Все было не так и плохо.

…врешь.

…немного.

…я не прошу меня простить, потому что такое простить нельзя.

…тебя я никогда не винил. И остальных тоже. Если все так, как ты говоришь, у вас не было выбора.

…за мной долг крови, Кайя. Ты примешь его?

…если тебе станет легче.

…спасибо. Ты говоришь лучше, чем вчера. Кайя, мы думали, что ты молчишь, потому что не желаешь иметь с нами ничего общего. И решили, что это — твое право.

— Я не слышал.

Эдвард помотал головой и коснулся виска.

…нужна тренировка. Говори так. Я уже понял, что ты не слышал. Он с тобой не разговаривал?

…нет.

…но? Я слышу сомнение. Это хорошо. Спектр эмоций тоже важен.

Это не те эмоции, которыми следует делиться.

— На, — Эдвард вложил кубок в руку. — Я только теперь понял, почему тогда ты написал письмо. Не попросил, хотя мы были на расстоянии разговора, а написал. Это было странно, но… я решил, что письмо — только предлог. Для твоего дружка. Как, к слову, он поживает? По-прежнему в каждой бочке затычка?

— Есть такое.

— Еще злится на меня, что на цепь посадил? Ладно, дело не в этом. Говорить начинают в двенадцать. В тринадцать. Пятнадцать — уже поздно. Тебе?

…двадцать девять.

…именно. А ты только сейчас сподобился. И получается замечательно. Значит, проблема не во врожденном дефекте. Ты ведь догадываешься о причине. Я слышу это. Что он с тобой сделал?

Солгать? Промолчать? Но какой смысл в разговоре, если Кайя будет молчать?

…взлом… взломал… взламывал…

Отрезать эмоции не выходит.

И вроде бы все пережито. Забыто. Или хотя бы спрятано в такие глубины разума, откуда точно не выберется. А оно вдруг выплеснулось гноем из обиды, унижения, оглушающего чувства собственной беспомощности.

— Когда? — Эдвард отводит взгляд.

Уйдет.

Сейчас завершит разговор на вежливой ноте и уйдет. Все станет как прежде. Только яснее, потому что исчезнет неопределенность. Кайя ведь с самого начала знал, что так будет.

— Первый раз в тринадцать. Дальше… по-разному. В последний год почти ежедневно.

— Зачем?!

Кайя и сам пытался понять, почему-то казалось, что если найдется объяснение, то станет легче. А оно все не находилось.

Отец не пытался контролировать.

И не лез в память, разве что из любопытства, вытряхивая то одно, то другое воспоминание, делая его нарочито ярким, неживым.

Не принуждал к чему-либо — мелочи, вроде нарушенной координации, не в счет.

— По-моему, ему просто нравилось это делать, — единственный ответ, который был правдой.

— И ты молчал?

— Кому и что я мог сказать?

Никому. Урфин и тот не знал. Он наверняка догадывался. Злился. Нарывался. И становилось только хуже. До него никак не доходило, что некоторые пощечины лучше терпеть молча.