Я всемогущий - Дмитрий Карманов Страница 28

Что было за ней — я уже не увидел. Так как проснулся. От звука отворяющейся двери.

— Колпин! — Охранник вдохнул камерного воздуха и закашлялся. — Колпин, с вещами на выход!

Я одурело смотрел на него, пытаясь освободиться от щупалец сна. Виталик, стоявший рядом, шикнул на меня и стал торопливо собирать мои пожитки.

Когда на выход требуют с вещами — это значит, что из камеры тебя уводят надолго или насовсем. Сердце жалобно дёрнулось — может быть, на волю? Но неожиданные освобождения бывают, как правило, лишь в тюремном фольклоре.

— Куда теперь? — спросил я милиционера, ведущего меня по унылым коридорам.

Охранники редко снисходят до разговоров с заключёнными. Но, может быть, у конвоира было хорошее настроение, поэтому он снисходительно ответил:

— В другую камеру тебя переводят. Общего режима.

«Общими» камерами на «спецу» пугали. Прибалт Виталик рассказывал, что при комплектации «спецов» тюремное начальство хоть как-то старается разредить население. В общих же «хатах» людей напихано, как сельдей в бочке.

Я мысленно помянул Кропотова недобрым словом и стал готовиться к худшему.

Едва зайдя в свою новую камеру, я немедленно захотел обратно, в 39-й «спец», к Виталику, Чёрному, даже к Лёхе, если бы он был ещё жив. Камера общего режима под запоминающимся номером сто одиннадцать была раза в три длиннее той, в которой я провёл первые дни заключения. Арестантов же здесь было больше раз в пять, так что пространство у дверей напомнило мне автобус в час пик.

Кое-как вырвав из толпы свои пожитки, я направился к окну, понимая, что первым делом нужно пообщаться со смотрящим. Самостоятельно ко мне никто не подходил, а как иначе определиться хотя бы со своим местом, я не знал.

У окна, как и на «спецу», было гораздо просторнее. Телевизор надрывался и здесь, однако люди, сидящие за столом, не обращали на него внимания. Они неторопливо, по два глотка пили густой чёрный чай из большой железной кружки, передавая её из рук в руки.

Я в нерешительности остановился рядом, не понимая, уместно ли сейчас приветствовать «братву». Один из сидящих поднял глаза, тщательно ощупал меня взглядом и заговорил сам:

— Новенький? Как звать? Откуда?

Голос его неестественно скрипел, как у испорченной говорящей куклы. Да и сам он выглядел своеобразно — большая голова с редкими пучками волос была непропорциональна худощавому, почти измождённому телу. Лицо же рождало смутные воспоминания об образах матёрых рецидивистов, рисуемых советским кино.

— Платон Колпин, — кратко ответил я. — Камера тридцать девять.

Большеголовый удивлённо приподнял бровь. Слегка качнул головой и продолжил:

— Статья у тебя какая?

— Статья двести пятая, часть три.

— Тяжёлая статья, — задумчиво произнёс мой собеседник. — А ты в курсе, что тридцать девятая — это ментовская хата?

Я замер. Выражение было мне не знакомо, однако, судя по всему, ничего хорошего оно не означало.

— Нет, не в курсе, — осторожно сказал я. — А что это значит?

В разговор вступил молодой чернявый арестант, сидящий в кругу. Держался он непринуждённо, даже весело.

— А значит это, бродяга, что хата та нашпигована ментовскими курицами и стукачами. И если кому про делюгу растрепал, то корячится тебе вышка без вопросов.

Большеголовый жестом остановил чернявого и вновь обратился ко мне скрипучим голосом:

— Недавно по дороге малява пришла, что в тридцать девятой Лёха Гнида дуба дал. Ты видел это?

— Видел, — я сглотнул. — Говорят, у него с сердцем плохо было.

Большеголовый внимательно смотрел мне в глаза. Я выдержал его взгляд. Наконец он сказал:

— Меня звать Семён Бакинский. Если что, обращайся. А вещи можешь кинуть там, — он показал на место в средней части камеры, но ближе к окну, чем к двери. — Эй, Левон, к вам пассажира отправляю, — крикнул он, обращаясь к рослому арестанту, занятому игрой в карты в глубине камеры. Тот в ответ махнул рукой.

Мои соседи оказались вполне добродушными ребятами, сидевшими в ожидании суда уже не первый месяц. Ни они, ни другие обитатели камеры не интересовались моим прошлым и тем более обстоятельствами моего дела. Как я понял, расспрашивать об этом в тюрьме считалось дурным тоном и могло указывать на то, что излишне любопытный собеседник, втираясь к тебе в доверие, собирает информацию для следствия. Я мысленно сказал себе спасибо, что не распространялся на эту тему в предыдущей камере. Впрочем, вряд ли я мог бы рассказать что-нибудь о гибели самолёта кроме того, что уже говорил следователю.

К Кропотову меня вызывали ещё раз. Он ехидно поинтересовался, как мне понравился общий режим и не вспомнил ли я что-нибудь новое. Я держался спокойно и отказался отвечать на любые его вопросы, пока мне не предоставят адвоката.

На то, что адвокат у меня всё-таки будет, я уже перестал надеяться. Поэтому, когда через пару дней меня привели в комнату, в которой сидела женщина средних лет, я удивился.

— Ольга Гречнева, — кивнула она, представляясь.

Имя оказалось мне знакомо — Гречнева была достаточно известным в городе частным адвокатом. Я мысленно поблагодарил Олега за то, что ему удалось выхлопотать хорошего специалиста. Как я понял, органы настаивали на своём, государственном защитнике.

После приветствий и объяснений Ольга передала мне новости от Солодовникова и выслушала мои жалобы на условия содержания. Затем она кратко обрисовала обстановку.

Из её рассказа становилось понятно, что положение моё было далеко не простым. Расследование крушения самолёта взял под контроль генеральный прокурор. Он, естественно, начал оказывать сильное давление на следственную комиссию и непосредственно на Кропотова как её руководителя, побуждая его как можно быстрее найти виновных. Единственной же зацепкой следователей была моя история с парашютом, хотя в неё поначалу мало кто верил. Парашют, однако, нашли, что дало возможность Кропотову разрабатывать версию моей виновности как основную. Вскоре на сцену вышел один из одиозных чеченских террористов, Беслан Мураев, который, пытаясь набрать популярность, объявлял о своём участии чуть ли не во всех катастрофах и авариях, происходящих в России. Мураев, не приведя, впрочем, никаких доказательств, опубликовал информацию о том, что гибель петербургского самолёта — спланированная им акция. Это заявление было широко растиражировано западными СМИ и добавило генеральному прокурору усердия. Выразилось оно преимущественно во вставлении очередных пистонов Кропотову, который тем временем раскопал информацию о моём выигрыше в лотерею. Подгоняемый сверху, он решился на то, чтобы арестовать меня даже до того, как будет проведена расшифровка «чёрных ящиков» погибшего борта.

Таким образом, прямых доказательств моей вины не наблюдалось, однако косвенных было предостаточно. Я заявлял, что выпрыгнул из терпящего бедствие самолёта, однако не мог внятно объяснить, откуда взялся парашют. Мотивация бортпроводника, якобы отдавшего мне средство спасения, была следствию, как и мне, впрочем, совершенно непонятна. Невероятным казалось и то, что я смог совершить прыжок в подобных условиях, никогда ранее этим не занимавшись. Моя история выглядела крайне неправдоподобной.