Полумертвые души. Соседи - Сергей Никшич Страница 27

– Ты сам ко мне в трамвае пристал. А потом несешь бред про то, что меня подослали. Уходи, а то я пожалуюсь милиционеру про то, что ты мне проходу не даешь и преступно нарушаешь общественный порядок.

От этих слов невзрачный Стасик как-то совсем съежился, и Гапка даже решила, что он опять начнет куксить, но тот только сказал:

– Я тебя все равно разыщу, потому что мы созданы друг для друга. И ты будешь моей.

После этого он неожиданно повернулся и, к облегчению Гапки, исчез в толпе. А Гапка с трудом разыскала мастерскую скульптора и через два часа совершенно обессиленная, но с чувством победы снова показалась на улице. Ее бронзовая фигура, символ женственности и справедливости, будет сидеть на скамеечке рядом с Головой. Правда, Гапке пришлось расстаться с тем перстнем, который всегда блестел на ее пальце, но на какие жертвы ни пойдешь для того, чтобы увековечить память о достойном человеке? Кроме того, мысль о том, что Голова при виде памятника будет всякий раз заходиться в пароксизме от избытка тех чувств, которые он к ней испытывает, вселяла в нее уверенность в том, что день был прожит не зря.

И Гапка поплелась на трамвайную остановку, потому что ехать к тетке сил у нее уже не было – ей хотелось покоя, борща и уютных Светулиных разговоров о том, как они будут монахинями. Но оказалось, что там ее поджидает Стасик, который опять пристал к ней как банный лист, вызвался проводить ее домой и стал на ухо читать свои стихи, которые окончательно вывели Гапку из себя. Впрочем, Гапку, которая прошла академию общения с мужчинами под руководством Головы, вывести из себя было совсем нетрудно. Тем более что его нехитрые мыслишки были теперь ей особенно очевидны. Он думал, что та толика вдохновения, которая присутствовала в его стишатах, вдохновит ее и она поедет к нему, приготовит на замызганной кухне обед, а потом, кто знает… «Так он уже об этом мечтает? – Гапка попыталась удивиться, но не смогла. – Но есть у мужчин стыд или нет? Он даже не знает толком, как меня зовут, а ему уже мерещится…»

Гапка при этом совершенно забыла, как сама бегала к Тоскливцу, но, как общеизвестно, замечать бревно в своем глазу – занятие довольно утомительное и к тому же бесполезное. И праведный гнев стал накапливаться в Гапкиной груди, которая от этого стала еще более выпуклой, и Стасик тоже немного надулся, как надувается павлин возле своей возлюбленной, но несчастный наш поэт даже не подозревал, что объект его внезапной страсти годится ему в матери и что в карих Гапкиных глазах золотые искорки означают совсем не порыв страсти. И продолжал читать ей свои стихи, которые, надо это честно признать, никто не мог выдержать более нескольких минут. А Гапка стихи не читала с тех пор, как закончила школу, – они ассоциировались у нее с глубоким детством, двойками, зубрежкой и неприятностями. К тому же стих, который читал Стасик, показался ей крамольным, потому что он призывал разрушать памятники. А если какой-нибудь негодяй разрушит ее памятник? На котором она так мирно кормит голубя? И она стала прислушиваться к жаркому шепоту поэта, губы которого уже почти касались круглого Гапкиного ушка. А читал Стасик вот что:

Я памятник разрушу. Да разрушу!

Зачем его поставили, скажи?

Я раздавлю его, как шина грушу,

Но ни за что его не укушу.

Зачем ломать мне зубы о гранит,

Когда моя душа так нежно спит?

И ты, моя любимая, засни

И больше ничего не говори —

Как только алый свой откроешь рот,

Я ощущаю мыслей заворот

И кишок тоже, чудное созданье.

И вот тебе, моя любовь, признанье:

Любуюсь я тобой, когда молчишь,

Убить хочу, когда ты говоришь…

Гапка так и не узнала, чем закончилось это стихотворение, потому что зубы ее начали клацать, и пиит вдруг вместо Гапкиной шейки и ушка внезапно увидел перед собой ее оскаленные зубы, которые неожиданно приблизились к его носу, но побрезговали в него вцепиться и тогда широко раскрылись и из обворожительного Гапкиного ротика раздался грозный львиный рык. Сирена, предупреждающая о бомбежке, как нам кажется, не в состоянии была бы вызвать у людей такой ужас, какой вызывал у стихоплета Гапкин рев. Дело в том, что пиит наш, как оказалось, не был готов к такой метаморфозе. Он побледнел. И гордо сказал:

– Я понимаю, что истинная поэзия тебе, хорошенькая деревенщина, вероятно, в новость. Ты пока всего лишь форма, которую я наполню содержанием. У тебя появится душа, прекрасная, как твои груди, душа. И ты достигнешь равновесия между душой и телом. И будешь ходить за мной, как верный пес, и благодарить меня за то, что сделал из тебя человека. А я буду любить тебя, как Пигмалион свое творение, и…

Но на этом его тирада оборвалась, хорошо еще, что не навечно, потому что ненависть пузырьками вскипела в Гапкиной крови, и она поднялась над сиденьем, и в пустом трамвайном вагоне, в котором на беду пиита не было никого, кроме него и Гапки, разразилась борьба добра со злом. Разумеется, каждый из них считал, что добро – это он, а его противник – олицетворение мерзости. «Человека он из меня сделает, дегенерат, – думала Гапка, норовя расцарапать ненавистную харю незадачливого поэта, который дурацким стихом уничтожил остатки ее настроения. – Буду, как верный пес, за ним ходить! Ну, я тебе!». А до пиита вдруг дошло, что означает выражение «биться не на жизнь, а на смерть». Хорошенькая девушка превратилась в ведьму, которая бесшумно носилась за ним с выставленными вперед длиннющими ногтями, а ее кукольное личико превратилось в безжизненную гипсовую маску, на которой карие глаза горели адским, как казалось ему, пламенем (справедливости ради следует заметить, что ведьмой Гапка, как нам кажется, не была, просто, как почти каждой красивой женщине, ей не везло с мужчинами).

– Я больше не буду, – выкрикнул удирая пиит. – Не буду тебе стихи читать! И писать!

Но на тот ком ненависти, в который превратилась Гапка, слова стихоплета не возымели ровно никакого влияния. Она молча летала за Стасиком, а тот то падал на пол, чтобы от нее увернуться, то скакал, задыхаясь, по сиденьям и, как только трамвай остановился на какой-то безымянной остановке, выскочил из дверей и бросился в лес. И только тогда Гапка перевела дух и чинно, как ни в чем не бывало, уселась на сиденье. Попробовала было прочитать мысли водителя, но оказалось, что читать чужие мысли она уже не может, попыталась воспарить над сиденьем – тоже неудача. Что-то с ней произошло, пока она норовила раз и навсегда прикончить пиита. С ужасом Гапка вытащила зеркальце, но в нем, к счастью, виднелась нежная, раскрасневшаяся от бега девушка, и Гапка успокоилась. И благополучно доехала до Горенки. И заявилась в сельсовет, чтобы сообщить Голове, что памятник будет им обоим, но подлого потаскуна на рабочем месте не оказалось. Тоскливец, увидев, какая Гапка хорошенькая, предложил ей подождать шефа в кабинете, пока он приготовит ей чай и всячески засвидетельствует ей свое почтение. Но Гапка прекрасно знала, с кем имеет дело, и, презрительно улыбнувшись, ретировалась домой. По дороге ей пришла мысль зайти в церковь, чтобы помолиться, и она уже почти было решилась на это, но тут ей встретилась Явдоха, которая куда-то спешила, и Гапка сразу сообразила, что затевается какая-то интрига, и решила усесться возле своего дома на лавочке, чтобы обозревать улицу и вывести интриганов на чистую воду. И до глубокой ночи упрямая Гапка сидела на улице, но ничего интересного не увидела. А потом уже и лукавые, смешливые звезды появились на небе, чтобы водить там свои хороводы и наблюдать за теми глупостями, которые творят по ночам люди. Особенно в Горенке. А потом, Гапка была в этом уверенна, несколько звезд упали с неба прямо в Горенку, но не исчезли, а превратились в людей и затерялись среди них, чтобы развлечься, а потом насплетничать своим приятельницам.