Хаос дорог - Мария Николаева Страница 27

Я тяжело вздохнул. И разве объяснишь ей все? Захочет ли она слушать? Произойди этот разговор всего на день раньше, и я бы повиновался ей без лишних слов и возражений, но… — Дар… — Да? — Уже слишком поздно. Думаю, ты и без меня это поняла. — Поняла, – обреченно вздохнула Даризи. – Но, Ксан, может, ну его? Зачем тебе взваливать на себя еще и его проблемы? Я понимаю, что вам, Владыкам, только дай возможность, сразу заведете себе «ближнего», но для тебя же этот ифрит станет вечным искушением.

С чего это она взяла? Только потому, что Мей – идеальный аккумулятор? Но я же решил забыть о силе, верно? Или Дар думает, что рядом с Рыжиком я потеряю контроль? Так это же в принципе невозможно! Да и честно скажу: за всю свою двуцветную жизнь я не соблазнил и не выпил ни одного ребенка, а Мей – еще дитя сущее. — Не станет он искушением, поверь, Дар. Я уже связался на свою голову с одним ифритом – больше мне такого счастья не надо. — Правда? – В ее бездонных глазах появились робкие искорки надежды. Я невольно улыбнулся ей и ответил в том же тоне: — Истинная. — Ну, тогда я за тебя спокойна. Вы, Двуцветные, на редкость постоянны в привязанностях. Наверно, так пытаетесь компенсировать огромное количество вынужденных связей. — Правда? – На этот раз настал мой черед удивляться. Никогда не замечал за собой каких‑то чувств к своим партнерам. — Правда, – серьезно кивнула Даризи. – Это тоже стало для нас неожиданностью, и не скажу, что приятной. Когда Двуцветный останавливает свой выбор на ком‑то одном – это начало конца. Его конца. Потому что рано или поздно, но сила вырвется на свободу, и вот тогда – все. За примером и ходить далеко не надо, ведь именно так твой предшественник уничтожил Dha’rise. Впрочем, не могу сказать, что в этом только его вина. Сами напросились. — Ты это о чем? — Да так, не важно. Это уже давно стало историей…

Тишина. Дар смотрит в окно, прислонившись лбом к прохладному стеклу. Куда устремлен ее взгляд? Что она видит сейчас? О чем вспоминает? Я не спрошу, не дело мне влезать в прошлые свершения – недостоин. Да и меня мало интересует история, гораздо больше меня привлекает настоящее. Эти маленькие, незримые крупицы событий, оседающие вниз под грузом пройденных мгновений, и стоит им коснуться грубо стесанных досок пола, как все они превращаются в невзрачную пыль прошлого…

Впрочем, есть вопрос, который даже меня заставит разворошить пепел пройденных лет. — Дар, а зачем создали Двуцветных? Я понимаю, для чего служит Мей, но зачем кому‑то могли понадобиться уродцы, застывшие на границе всего. — Это сложный вопрос, Ксан. Очень сложный. И я не смогу на него ответить. Вы были нужны. Все те десять зерен, что мы создали, были важны для нас, иначе мы бы не стали платить назначенную цену… — Цену? – осторожно уточнил я. Что‑то мне подсказывало, что я очень близко оказался к пониманию чего‑то важного… но чего? — Да, цену. Каждый из вас стоил жизни двоим виррам. Двадцать добровольных жертв и только десять зерен. Ты последний. После тебя уже не будет Двуцветных. Никогда. Вы так и останетесь незавершенным экспериментом… – Она не скрывала горечи. Ей было больно думать об этом. Боги, как же это должно быть страшно! Она ведь осталась совершенно одна и год за годом обречена наблюдать, как рушатся их планы, как постепенно стирается из памяти прошлое, как за ненадобностью отбрасывается их наследие… Не хотел бы я оказаться на ее месте. Это во много раз страшнее моей участи, какой бы она ни была. — Я последний? – чтобы отвлечь ее от безрадостных мыслей, вопросил я. — Да, последний росток, которому вр яд ли суждено стать древом. — Десятый? – на всякий случай уточнил я. — Ну–у… а что? — Но в истории свои следы оставили только четыре Двуцветных. По всему выходило, что я пятый… — Да, четыре ростка, которым позволили выжить… — А остальные? – Я уже догадывался о том, что услышу, но не хотелось верить. Ну не могут же они быть настолько жестоки! — Остальные? – растерянно переспросила Даризи. – Их не было. Им просто не позволили быть.

Горечь темными складками застыла в уголках ее губ, темно–синие глаза влажно блестели – вся она стала памятником боли, ее воплощением в нашем погрязшем в грехах и ошибках мире.

Несколько долгих мгновений она молча смотрела перед собой, словно собираясь с мыслями, а потом негромко начала: — Первый Двуцветный вышел из наших лабораторий одновременно с членами других Домов. В нем текла та же кровь, что и в них, но почему‑то его не приняли. Ни один из Домов не согласился впустить «урода». Для нас это стало неожиданностью. Мы не понимали, с чего это вдруг все его отвергают, ведь Владыка из дома Милосердной Смерти вполне сносно мог общаться с danely из семьи Истинного Пламени, не испытывая каких бы то ни было неудобств, но стоило в комнату войти Алесану… Они ненавидели его. И, надо сказать, чувств своих не скрывали, напротив, всячески выпячивали это… Алесан не обращал внимания. Ему было плевать и на Дома, и на их членов, по крайней мере так казалось вначале… Вот только за наигранным безразличием скрывалось много всего такого, о чем даже мы не подозревали. Забавно. – Горечь окрасила ее слова в пепельно–серый цвет. Было неприятно слушать эту исповедь, казалось, что я в грязных сапогах без спроса забираюсь на чужую кровать, но… Ей необходимо было высказаться – пережить это вновь и отпустить на волю хищную птицу памяти, давно исклевавшую в кровь руки хозяйки. – Он так покорно принимал все, посылаемое ему судьбой, что под конец даже мы стали сомневаться в целостности его личности. Воск. Мягкий и податливый. Лепи, что хочешь… И желающие, надо сказать, нашлись. Вот только здесь и открылось главное свойство двуцветной души: Алесан впитывал все, абсолютно все, но ничего не отражал на мир. Пустота. Не помню уже, кто тогда первым произнес это слово, но когда оно прозвучало… Пустота пластична, она включает в себя все сущее, но никогда не представляет собой ничего конкретного. Вот тогда‑то нам и стал понятен инстинктивный страх – и как следствие – ненависть прочих Владык. Они на животном уровне чувствовали то, до чего мы шли годами. Зверю же не объяснить, что огонь не опасен, если проявлять чуть больше осторожности, – он просто ненавидит этот огонь, отвечая агрессией на то, что вызывает в его душе безотчетный ужас.

Она замолчала, но это была не мертвая тишина, чью гладь уже не потревожит слово, а тишина живая, в которой беспутные мысли обретают наконец завершенную форму. — Впоследствии мы сделали все, чтобы удалить этот изъян из Двуцветных. Не могу сказать, что получилось именно так, как мы планировали, но кое‑что у нас все‑таки вышло. Правда, цена оказалась высоковата… Не для нас – для самих Двуцветных. Если раньше Алесан только казался равнодушным, то потом он стал таким. Пытаясь помочь своему творению, спасти его от участи изгоя, мы создали чудовище. Нет, Алесан никогда не был жесток, он никогда не обнажал меча по собственной прихоти, но его равнодушие убивало вернее… Он был лучшим – я не устану это повторять, потому что знала, каким он был в действительности. Монстра создали мы.

Я слушал, молча впитывая каждое слово, каждую интонацию, – слушал и видел. Видел этого незнакомого мне Двуцветного, которому пришлось все познавать самому, который ошибался, но находил в себе силы идти дальше. Не ради кого‑то или чего‑то, а просто потому, что таким его создали – это было единственным оправданием его жизни, но он никого не обвинял, он упрямо шел вперед, к цели, которую не видел, но верил, что она должна быть… — Я не хочу говорить о том времени. Я просто не вправе. Главное, что однажды наступил момент, когда в броне безразличия нашлась брешь, одна–единственная возможность, упущенная нами, не принятая во внимание… Видишь ли, мы ошиблись, посчитав, что у Алесана не было чувств, они были, просто проще и привычнее ему было быть равнодушным – не казаться, а именно быть. Словно в одном существе уживались две души: одной было плевать на мир и его жителей, а другая существовала только в пламени чувств… Илейа…