Дипломатия Волков - Холли Лайл Страница 26

Кейт глянула на Калмета и с удивлением обнаружила, что тот отходит от нее. На какой-то миг они с дядей вдруг оказались в отдалении от всех присутствующих на башне, достаточном для конфиденциального разговора.

Повернувшись, Дугхалл посмотрел вниз на толпу, на лица, столь же поглощенные разворачивающимся спектаклем, как и наблюдавшие сверху члены Семей. Голосом, столь тихим, что даже она со своим чрезвычайно тонким слухом едва слышала (голосом, много более слов говорившим, насколько близок ее секрет к раскрытию), он пробормотал:

– Я слышал от старшего Доктиирака, что здесь будет. Пока я еще не вполне разобрался в том, что именно мне известно о тебе, Кейт, но уже кое-что подозреваю. Уйти нельзя ни по какой причине: следят за каждым нашим движением. Ты готова пройти это испытание?

Следуя примеру дяди, она сделала вид, что внимательно смотрит на троих принцев, из общества которых ей вчера едва удалось вырвать Типпу; копейщики привязывали их за руки и за ноги к лошадям с помощью приспособленной для этого дела упряжи.

– Всю свою жизнь я стараюсь сохранять личину, – ответила она. – Я сделаю все, что должна.

Заглушая восторженные крики толпы, над площадью загуляли вопли и мольбы о пощаде, вырывавшиеся из глоток троих мужчин. Верховный парнисса взошел на помост, и по данному им знаку толпа умолкла.

– Параглез! – закричал он; голос его наполнил площадь и взмыл к верхушке башни. – В нынешний, истинно первый день года Моего Славного Жирненького Поросенка Абрамакнара я спрашиваю тебя: что скажешь ты этим людям?

Глубоко вдохнув, параглез завопил, обращаясь к толпе:

– Скажу так. За козни против Семей Иберы, злоумышление, желание причинить вред членам Семей и нарушение священного договора с богами, покровительствующими правлению Семей, я объявляю виновными этих во всем признавшихся людей Гиру-налле, называющих себя принцами, чьи имена: Ерстисто Призрак-на-Дороге, Латабан Дома не-частый и Миираклф Три-Мелодии-ждущий – и приговариваю их к смерти.

Парнисса возопил в ответ:

– Не объявишь ли ты им прощение или милость?

Кейт подумала, что, если бы здесь могла существовать надежда на прощение или милость, несчастных не привязали бы уже к лошадям... Впрочем, толпа, ждавшая своего зрелища, явно не была тронута обращением к милосердию. Немедленно раздались вопли:

– Никакой пощады! Никакой!

Параглез поднял руки, и толпа притихла.

– Пощады не будет! – подтвердил он.

Одобрительный рев толпы заглушил приказ, пославший в противоположные стороны все двенадцать лошадей.

Стиснув зубы так, что заныли мускулы на лице, Кейт с кажущимся бесстрастием наблюдала за тем, как разорвали на части всех троих принцев.

Ощутив ладонь на своем запястье, она поглядела на дядю и увидела в его глазах отражение собственного гнева. Осознание, что не ей одной отвратительны публичные жертвоприношения, сняло с души часть тяжести, которую Кейт несла, не замечая того. Хоть в чем-то она не одна.

Слуги обрубали куски тел троих Гиру-налле; стражники тем временем перешли к следующей клетке. Они извлекли из нее одного ребенка, мальчика лет пяти или шести, – прекрасного, буквально излучавшего кротость и невинность. Одежда свидетельствовала о том, что он сын купца, притом состоятельного. Чистый, ухоженный ребенок, явно любимый родителями. Он дернулся в сторону клетки, и Кейт услышала тоненький, полный ужаса голосок:

– Мама! Папа!

Она судорожно глотнула, удерживая готовые пролиться слезы. Несколько парнисс забрали мальчика у стражников и повели его к центру помоста. Верховный парнисса извлек из-за пояса большой, усыпанный самоцветами кинжал и крикнул:

– А теперь, параглез, узри чудовище!

Он чиркнул кинжалом по лицу ребенка, оставив на нем алую полоску. Мальчик закричал, и Кейт восприняла его ужас как свой собственный. Она тоже ощутила реакцию: крик ребенка превратился в вой; боль выпускала на волю красноглазую, всегда готовую вырваться ярость, полную мощи, певучей крови, текучих преобразующих костей и мышц, стремящихся осуществить славное Превращение.

Тут в руку Кейт впились ногти, голос Дугхалла шепнул ей на ухо:

– Спокойно, девочка.

И Кейт отступила от грани, на которой оказалась незаметно для самой себя. Спасибо богам – всем и каждому – за то, что она Превращалась вчера, иначе, невзирая на любые успокоительные голоса на свете, все-таки выдала бы себя. Ярость вскипала в ней, отказываясь подчиняться воле; Кейт глядела вниз на прекрасного мальчугана, более не являвшегося им. Трансформация сделала его четвероногим существом, лишь отчасти пораженным проклятием Карнея. Должно быть, тюремщики мучили и пугали ребенка, и он много времени проводил в своем втором состоянии; они истощали топливо, питавшее пламя Превращения. Он был еще мал, однако в состоянии Карнея мог представлять опасность для врагов. Преобразившись наполовину, не имея возможности ни закончить Трансформацию, ни сделаться прежним, он только лишь доказывал всем высказанное обвинение: да, он – чудовище. Монстр.

Толпа трепетала от восхищения. Их ожидало зрелище более занимательное, чем раздирание воров на части, более волнующее, чем растерзание медведем; один из почтенных соседей укрывал у себя чудовище, и вот мерзкое создание разоблачено, а с ним и грязные тайны Семьи, сделавшейся преступной. Верховный парнисса крикнул, обращаясь к параглезу:

– Этот ребенок – сын Маршалиса Силкмана, и первые пять лет его жизни в Гаервандий перед богом Абджаном и парниссами ставили другого ребенка, так что чудовищная природа его осталась неразоблаченной. Параглез, в первый истинный день года моего Славненького Жирненького Поросенка Абрамакнара я спрашиваю у тебя, что ты скажешь Семье Силкман?

– Скажу так. За нарушение клятвы, за укрытие чудовища среди нас, за ложь перед людьми и богами, за созданную ими угрозу народному благополучию и за злоумышление против Семей Иберы и народа Халлеса я объявляю виновным всю Семью Силкман – практическим доказательством – и приговариваю всех живых членов этой семьи, принадлежащих к ней по рождению или браку, к смерти во всех поколениях.

Такой приговор мог быть вынесен и семье самой Кейт – не Семье, потому что Галвеи как целое не подлежали общему суду, а именно семье – отцу, матери, сестрам и братьям, ибо ни одну из ветвей Семьи нельзя было считать настолько ценной, чтобы ее нельзя было срезать – ради умиротворения толпы или сохранения власти Семьи как целого.

– Жалуешь ли ты их прощением или милостью?

– Сами боги осудили эту тварь со всеми родичами. Им не будет ни милости, ни прощения.

Мальчик рыдал. Его семья взывала к богам. Стражники привязали ребенка к лошадям. Толпа завизжала в припадке восторга. Кони рванулись вперед.