Злое железо - Алексей Молокин Страница 26

Потом помолчал немного, задумчиво потер крепкий подбородок и тихо попросил:

– Сыграй еще.

И я подумал о полковнике Кабанове, командире эскадрильи, летчике-снайпере, ставшем братком Кабаном, смотрящим за городом Зарайском, а до этого прошедшем какие-то местные войны – может быть, такие же, как у меня на родине, а может – другие. Но все равно все войны похожи, потому что война – это общая жизнь и общая смерть, и только понимая это, на войне можно как-то жить. О его жизни на гражданке, о диких пьяных выходках и нелепой смерти… я почувствовал скорбь, и почувствовал гордость, и неприязнь тоже, и как это все у меня получилось – не знал и знать не хотел…

Свет, смех, сон смят,

Черт с вами,

Голгофой для нас

Каждый холм станет.

Пыль, пот, Бог свят,

Как мы сами,

Дальней дороги

Долгое пламя.

А пулемет на плечах, словно крест,

Не каждый нести бы смог.

И взвоет взводный, озлобясь вконец,

Который из вас – Бог?

Хмель, хмарь, терт тракт,

Кто первый?

На небе бьется

Наш шаг мерный,

С крон кровь – вот так,

Смерть – стерва,

Всем нам в аду

Загорать, наверно.

На этом свете того нет,

Кто нас судить бы мог.

И крикнет Всевышний,

Сломавшись в спине,

Который из вас – Бог!

День-дрянь, день твой

В грязь брошен,

Кружится край,

Пьяной пулей прошит,

Пей, пой, плачь – стой!

Если сможешь!

Небо наш смех,

Как стекло, крошит.

И если когда-нибудь ты живой

Родной переступишь порог,

Будет кромсать по ночам твой покой —

Который из вас – Бог? [10]

– Ну что ты все про войну да про войну, – укоризненно сказал Гинча. – Ты бы что-нибудь потише спел, про весну там или про любовь.

«Ишь ты, – подумал я. – Вот она нежная душа братка, весны просит, а также любви. Ну да ладно…»

Под дождем перроны мокнут

И молчат,

На перронах капель мокрых

Толчея,

На перроне только двое —

Дождь и я.

Что-то мы с тобой друг друга

Не поймем,

Слушай, это очень трудно

Быть дождем?

Всю-то ночь шагать по крышам

Напролет.

Что молчишь? Или не слышишь?

…Дождь идет.

Ладно, постоим, покурим,

Помолчим,

Ветер тучами закутан

Мчит в ночи,

Капли в лужах бьют вокзальные

Огни,

Слушай, если буду нужен —

Ты звони.

Ладно, ты не обижайся,

Я ж не дождь,

Мне нельзя с тобой болтаться

Здесь всю ночь,

Знаешь, ты не помни лихом —

Ухожу.

Дождь за мной шагает тихо

По дождю… [11]

И гитара моя была как дождь, и Люта оттаяла и отражалась в мокром перроне, словно серебряный восклицательный знак, и Гонза молча курил, оперевшись кожаными локтями на мокрое крыло свой тачки – обыкновенный ночной бомбила…

– Вот, правильно… про капельки и сопельки, – сказал Гинча, сентиментально сопя. – Ты это… с женщиной своей поосторожней, непростая она… У Кабана, пусть ему в братве Аава авторитет будет, тоже была… непростая. Ну, пора вам. Мы тут покамест с Костяном побазарим немного, а вы ступайте себе отдыхать. Гонза, отвези братана-музыканта… и сеструху. Знаешь куда, да смотри, чтобы все было путём.

Молчаливый Гонза-Херня поднялся из-за своего столика, прочесал репу и впервые на моей памяти выдал нечто на человеческом языке.

– Поехали, что ли, – пробурчал он и направился к выходу.

Тут из глубин заведения появился Фигаро-Артур с коричневым кофром для гитары. От толстой, может быть, даже буйволовой – ах, как хотелось, чтобы именно от буйволовой – остро пахло Аргентиной, прериями и каньонами. Мощные бронзовые замки вполне годились для небольшого сундучка с пиратским кладом, в общем – кофр был понтовый, ничего не скажешь. Мастерская у них здесь, что ли?

– Спасибо, Арчи, – сказал я, аккуратно укладывая гитару в кофр.

– Носи на здоровье, – серьезно ответил Артур с легким акцентом и опять пропал в глубинах «Ниссана».

Я поежился, выходя в схваченную легким морозцем темноту. Люта молча и невесомо шла за мной.

Мне подумалось, что а вдруг братки просто решили отвезти нас подальше и там того… Но Гонза, словно угадав мои мысли, обнадежил:

– Не мохай, там нормальная хата, одни жить будете. И пожрать есть что, и выпить. Там в принципе и шмоток навалом, но все равно завтра вставайте пораньше, бабу твою как следует приодеть надо. А в ментовке ваш старшой отметится. Гинча сказал.

– А почему мы в «Ниссане» по-трезвой сидели? – решился наконец спросить я.

– Там же мы на работе, чудила! – удивился Гонза. – На работе нельзя, а на отдыхе – пожалуйста! Только чтоб с утра был как штык! Гинча не любит, когда на работе похмеляются. Кабан вон допохмелялся, пусть ему в земле тепло будет, как в джакузи.

Вот так прямо и объяснил. Ай да Гонза!

– Меня вообще-то по-правильному Гонсалесом зовут, – смущенно добавил наш круглоголовый провожатый.

Ай да Гонсалес!

Мы благополучно погрузились в не новую, но еще очень даже приличную тачку и по темному, пахнущему весной и бензином городу покатили куда-то, как мне показалось, на окраину.

– Вот здесь будете пока жить, – радушно сказал Гонза-Гонсалес, открывая дверь в небольшую, обставленную по-казенному, но с некоторой претензией на роскошь квартирку на третьем этаже темного кирпичного дома. – Вот вам ключ. Всем, что есть на фатере, можете пользоваться, не стесняясь. Бывайте, значит, а у меня ночная смена, мне еще пахать и пахать.