Куба, любовь моя - Михаил Ахманов Страница 26

Из записок Педро Санчо,

секретаря и хрониста экспедиции.

Написано много лет спустя, в Панаме

Через три года после гибели губернатора в Лиму возвратился его младший брат Гонсало Писарро. Он был отважен, сказочно богат и молод, на тридцать или больше лет моложе несчастного дона Франсиско. Жители Лимы приветствовали его с великой радостью, и по всему было видно, что дон Гонсало станет правителем всех завоеванных земель, как то и случилось несколькими месяцами позже. И призвал дон Гонсало меня к себе и начал расспрашивать обо всех обстоятельствах гибели дона Франсиско Писарро, ибо я был единственным из испанцев, преданных губернатору и видевших его смерть. А потом пожелал дон Гонсало взглянуть на останки брата и дона Франсиско де Алькантара, чтобы похоронить их в священном месте, под соборными плитами или в саркофагах у алтаря. И опять же я единственный знал, где лежат их тела, ибо сам вывез их из Лимы и упокоил в земле за городской границей.

Дон Гонсало пожелал увидеть это место, но я отговорился. Выше сказано, что был он молод и легко впадал в ярость, и я страшился его гнева, когда он увидит, на каком пустыре могила губернатора. И вот, взяв повозку с двумя гробами и четверых индейцев с мотыгами, я отправился к этому месту и показал индейцам, где копать. Они принялись рыть ямы, и те, кто освобождал от земли останки губернатора, вдруг пали на колени, воздели руки к небесам и принялись молиться – ибо индейцы эти были приобщены к истинной вере и каждый носил на шее крестик.

Я подошел к ним, заглянул в обе ямы, и – видит Господь! – язык мой онемел, а тело сотряслось от холодной дрожи. Как уже говорилось в этой хронике, в дни мятежа мы с индейцами закопали губернатора и дона Франсиско де Алькантара в землю без гробов, и тела их были обернуты рогожами. За три года рогожи истлели, и истлела одежда, и плоть брата губернатора, дона Франсиско де Алькантара, расточилась до костей, и нельзя было узнать его лица, пожранного могильными червями. Но труп губернатора был целым и невредимым, будто не пролежал три года в земле, будто был он убит и похоронен только в сегодняшний день. Больше того; приглядевшись, я заметил, что раны, нанесенные губернатору, совсем исчезли и на теле его нет ни царапины.

Чудо, чудо! Индейцы тоже сочли это чудом, решив, что нетленность дона Франсиско – признак святости. О Господь мой, Господь! Если бы так!

Земли с его лица индейцы не стряхнули, и я, спустившись в могилу, сделал это сам. И тогда мне стало страшно, так страшно, что такого страха не испытывал я за всю свою жизнь, ни на море в шторм, когда мой галеон терпел крушение у берегов Перу, ни на суше, когда замерзал я в горах, покрытых снегами, или бился с тысячами дикарей. Причина же ужаса моего была такова: в приоткрытом рту губернатора увидел я огромные клыки и понял, что слух про обескровленных мальчишек не был ни ложью, ни досужей сплетней. И то, что это так, доказывало тело губернатора, неподвластное тлению, тогда как плоть всех честных христиан возвращается земле. И еще доказывала страшная судьба епископа Винсенте де Вальверде, посмевшего отслужить над губернатором заупокойную мессу.

Что мне было делать? Содрогаясь от страха, закрыл я дону Франсиско рот, засыпал лицо землей и велел индейцам помалкивать. Сам же отправился к дону Гонсало и все ему рассказал: и о тех слухах, что ходили в Лиме про губернатора, и о том, что увидел в яме в этот несчастливый день. Господь и Дева Мария уберегли меня от гнева дона Гонсало, который был так поражен услышанным, что вместо ярости пришел в растерянность. И пошли мы с ним и со священником падре Игнасио, взяв с собой Педро Катаньо и еще пятерых верных людей, чьи имена я называть не буду, так как Катаньо и падре Игнасио уже в чертогах Божьих, а прочие еще живы. Когда же дон Гонсало убедился в моих словах, то спросил он у священника, что ему делать с телом брата, с телом, что не похоже на труп. И падре Игнасио сказал, что надлежит воздвигнуть в Лиме надгробие дону Франсиско, но положить в ту могилу его меч или нательный крест. А труп с явным признаком Божьего проклятия нельзя хоронить в освященной земле и нужно увезти его подальше и спрятать навсегда от глаз людских.

Так они решили, а я исполнил. Вампир, в коего превратился дон Франсиско, был положен в прочный ящик, окованный железом, и я, с Педро Катаньо и упомянутыми выше верными людьми, отвез его на корабле в Панаму, а затем по суше в Портобело, а уж оттуда, опять на корабле, на один из вест-индских островов, чье название мною навсегда забыто. И там, вдали от берега, среди диких безлюдных гор, мы предали тело губернатора земле, прикрыли могилу плитой с выбитым на ней крестом и сложили из камней часовню.

И это все о моем несчастном господине.

Miserere, Deus, secundum magnam misericordiam tuam… [21]