Хармонт. Наши дни - Майк Гелприн Страница 26

– Мм… Собственно… Мы, вообще-то, оба сотрудники. Но не самого института, а, так сказать, отдалённой лаборатории.

Мелисса вздохнула и поймала за рукав пробегающего мимо столика официанта.

– Кружку пива с луковыми кольцами, приятель, – велела она, – иначе эти мальчики так и будут держать меня тут в трезвости и оставят голодной. Послушайте, господин Пильман, вы всегда такой затюканный? Интервью – это совсем не страшно.

– Всегда! – гордо ответил за Ежи Антон. – Давай я всё тебе расскажу, – нахально перешёл он на «ты». – Значит, так, Мелли, мы с коллегой самые перспективные учёные в этой богом забытой дыре. Наиперспективнейшие. Про синдром Голикова – Пильмана слыхала? Разумеется, и слыхом не слыхивала, из какой, интересно знать, деревни ты приехала. Так и быть, я тебе сейчас растолкую. Синдром Голикова – Пильмана назван в честь нас двоих. Это когда у человека заноза в заднице насчёт как можно скорее и надёжнее свернуть себе шею в Зоне. Всякие там экстремалы отдыхают. Ты, например, где ночуешь? В отеле? Я так и знал. А мы с Ежи на кольце.

Мелисса пригубила пиво.

– Лёд и пламя, – насмешливо сказала она. – Вы всегда так охмуряете девушек? Один молчит, как деревянный истукан, пока другой болтает без умолку? Нет-нет, я не против, валяй дальше. Итак, на каком кольце вы с, э-э, коллегой ночуете? Кстати, надеюсь, порознь?

Антон расхохотался.

– Телефончик дашь? – спросил он и, не дождавшись ответа, продолжил: – Кольцо – это участок Зоны межу бывшей её границей и нынешней. Со всеми отсюда вытекающими.

– Да? И зачем же там ночевать?

– Синдром Голикова – Пильмана. Хороший шанс не проснуться, во-первых, и тепло, во-вторых. Снаружи декабрь, внутри вечный июль.

– Не слушайте его, – встрял Ежи. – Никто на кольце не ночует. Там, конечно, не так опасно, как в самой Зоне, но всё равно опасно. А насчёт июля он не соврал.

– Понятно, – Мелисса упрятала блокнот обратно в сумочку. – Боюсь, что ценной информации я от вас не добьюсь. Поэтому от вопросов, каковы ваши гипотезы насчёт посещения, пожалуй, воздержусь.

Ежи улыбнулся.

– И правильно, – сказал он. – В детстве я считал, что посещением мы обязаны инопланетным военным. Целую теорию вывел. Думал, они прилетели к нам, чтобы разобраться друг с другом в спокойной, так сказать, обстановке. Я даже Валентину эту теорию однажды изложил, так получилось. Он тогда хвалил. Но потом, знаете, я уверился, что он прав. Мы никогда наверняка не выясним, почему произошло посещение, во всяком случае, точно не выясним в нескольких ближайших поколениях. Если, конечно, они не вернутся. Но я лично надеюсь, что они не вернутся никогда и ни с какими целями.

– Славная девочка, – сказал Антон, когда Мелисса, цокая каблучками по полу, отправилась в дамскую комнату. – Я бы попробовал с ней закрутить. Ты как?

Ежи задумчиво поиграл вилкой над скатертью. Девушка ему понравилась, однако конкурировать с напористым, пробивным Антоном он не хотел.

– Пойду, – сказал Ежи, поднявшись. – Заскочу за спиннингом, встретимся в лаборатории.

В лаборатории Ежи засиделся допоздна. За час до полуночи спохватился, захлопнул папку, в которой хранил материалы для своей будущей научной работы, выключил компьютер и вышел под дождь. Зона была в сотне шагов, институтские охранники расхаживали вдоль её границы, красными точками вспыхивали в ночи огоньки сигарет. С минуту Ежи стоял, запрокинув голову и пробуя на вкус безвкусные капли дождя. Затем двинулся к машине. Завёл двигатель и неспешно поехал в научный городок, в коттедж, который Валентин оставил ему и в котором он жил со старой, прикованной к инвалидному креслу Дороти. Ясность ума Дороти, впрочем, сохранила, как и сварливость.

Валентин… Знаменитый, скромный, деликатный, терпеливый, остроумный и добрый. Всякий раз, когда Ежи думал о нём, тёплая волна поднималась у него в груди и ласково, бережно касалась сердца. Он вспомнил, как семь лет назад Валентин обзванивал инстанции, пытаясь вопреки закону об эмиграции отправить Ежи в Гарвард. Как, услыхав очередной казённый голос в трубке, говорил застенчиво: «Извините, это вас Пильман такой беспокоит». И как добился-таки своего, и Дороти ворчала: «Не зря я всё-таки вложила кое-что тебе в мозги».

Наутро Антон явился в лабораторию всклокоченный, с красными от бессонной ночи глазами, и сообщил, что видал он такие вечеринки в гробу и что, кажется, влюбился.

– Почему в гробу? – полюбопытствовал Ежи.

Антон ответил, что не дело, когда на вечеринку является какой-то пижон по кличке Смазливый Пит, про которого шепчутся, что он скупает хабар, а потому заискивают и лижут ботинки и хорошо ещё, если только ботинки. И не дело, что этот самый Смазливый, или как его там, спокойно приглашает танцевать девушку, с которой ты пришёл, и ведёт себя нагло, так что, будь дело в России, Антон давно начистил бы ему морду, а тут, видите ли, на вечеринках рукоприкладство не в чести.

– А влюбился в кого? – уточнил Ежи. – В журналистку? Что-то быстро ты.

Антон сказал, что самая верная любовь та, которая с первого взгляда, и прикорнул к стеллажу с оборудованием подремать. В полдень Ежи его растолкал, под руку вывел из корпуса и усадил в машину. Часом позже на загородном пустыре они, взобравшись на остов древнего ржавого экскаватора, приступили к тренировке со спиннингом. К вечеру Ежи отмотал себе руки, зато научился закидывать кошку на сто двадцать футов или, как говорил Антон, на сорок метров. Сам Антон запускал её на пятьдесят.

Ян Квятковски, 32 года, осуждённый к десяти годам

содержания под стражей заключённый

Окружную тюрьму «Сан-Себастьян» контингент не без остроумия переименовал в «Сталкер хауз». Было в «Сталкер хауз» полсотни камер, обнесённый колючей проволокой двор, столовая, подсобка, скудная библиотека и спортзал. Больше в тюрьме не было ничего, если не считать охраны и пары сотен осуждённых из Хармонта и его окрестностей. Большей частью сроки здесь отбывали сталкеры. Приятное разнообразие в их ряды вносили хармонтские бандиты, хулиганы, мошенники и проворовавшиеся официалы средней руки. За убийство сидели всего четверо. За вынужденные убийства в порядке самообороны – один лишь Ян Квятковски по прозвищу Джекпот.

Из тюрьмы наружу вели всего два пути – в Хармонт и на кладбище, остальные блокировались запрещающим эмиграцию законом. Первые пару лет Ян старался попасть на кладбище. Жить стало незачем после того, как на суде выяснилось, что в Арлингдейле погибли мать с отцом и без вести пропал брат. Десятилетний срок и отсутствие всяческих перспектив по его отбытии желание покончить с жизнью усугубляли.

Несколько раз Яну угодить на кладбище почти удалось.

На второй месяц после прибытия в тюрьму он схлестнулся в душевой со Стилетом Панини, первым авторитетом в «Сталкер хауз» по части нанесения телесных увечий. Стилета из душевой унесли на руках. Неделю спустя в столовой он, зайдя со спины, набросил Яну на шею самодельную гаротту и непременно удавил бы, не подоспей вовремя конвой. Ещё через пару недель Стилет, выломав из прохудившейся стены в подсобке ржавую арматурину, бросился на Яна и успел полоснуть по груди, прежде чем оказался в нокауте.