Черные пески - Инна Живетьева Страница 26

Надо бы мундир почистить. Решит княжич ехать, а у Шурки все готово. Он и скажет: «Ну, молодец! Что бы я без тебя делал!» Шурке так хочется, чтобы Артемий это сказал. Конечно, он не ради благодарности выхаживает, но обидно, что княжич всех зовет, кроме него. Ну да, кто ему Демаш-младший - малек неблагородных кровей. А ведь скажи: прыгни, Шурка, со скалы - прыгнет.

Первое воспоминание о княжиче очень раннее. Весна, двор в блестящих лужах, ярко-голубых, как небо над ними. Огромный конь - такой огромный, что Шурка запросто пройдет у него под брюхом, если осмелится, конечно. Даже издали смотреть и то страшно: вон как косит глазом, переступает огромными ногами. Князь Торн поднимает наследника, усаживает в седло. Артемий подбирает узду, сжимает коленями лошадиные бока. Шурка замирает от страха и восхищения. Конь неторопливо идет, стуча подкованными копытами. А княжич кричит что-то радостное, он совсем не боится.

Дай Шурке волю - ходил бы за наследником хвостом. Очень уж интересно, как Артемий учится фехтовать и лазить по скалам, драться и стрелять. Все у него получается, точно Росс благословил. А уж смелый какой! Шурку давно интересовало, зачем княжич по утрам ездит на Орлиную гору. И - ох, прости, Матерь-заступница! - как-то раз увязался следом. Заметь его Артемий, так Шурка бы со стыда сгорел, но любопытство тянуло вперед, как мыша за усы. До самого ущелья с ненадежным мостом-деревом. Шурка холодным потом покрылся, всех покровителей вспомнил, пока княжич шел на ту сторону. Лежал в кустах, придавленный ужасом и гордостью: вот он какой, княжич Артемий Торн! Ничего не боится! Правда, ради чего Темка рисковал, так и не понял. Ну постоял на той стороне, а зачем? Заколодило с тех пор Шурку: самому бы пройти! Дважды забирался он на ствол - и слабели ноги, мягким становилось дерево, покачивалось, как лодка на реке. На третий раз загадал: сейчас не сможет, значит, никогда. Трус он тогда. И пошел. Долго потом Шурке этот переход снился. Полз, точно таракан - руками-ногами цеплялся. Как на ту сторону перебрался, землю целовать готов был. Распластался на брюхе, лежал, воздух хватал губами. Что княжич такого видел в ущелье - не разглядел, хоть и стоял долго. Да, впрочем, не до того было - повизгивало внутри: «Еще же обратно идти!» Не боялся бы Шурка позорно заблудиться, выискивая обходную дорогу, так не рискнул бы. Пришлось лезть. Стыдно вспоминать, как полз и ревел от страха. Скулил: «Помоги, Матерь-заступница!» А Темка сколько раз туда мотался - и не сосчитать. Побратимов туда водил. Шурка и не сомневался, что те пройдут над пропастью - не может быть у княжича друзей-трусов. Эх, разреши тогда Артемий - бегом бы побежал, забыл про молитвы. Только кивни он Шурке!

А в Пески как княжич ходил? Шурка побывал, так долго потом тошнило. Вот где пекло! Думал, изжарится живьем, останется от него одна высохшая шкурка. Гордился, что перенес испытания без жалоб, надувался, как глупый индюк. Пока не сообразил: не подвиг это был для княжича - в Пески ходить.

Черные дни, когда считали Торна-младшего погибшим, Шурка и вспоминать не мог. Пусто стало. Казалось, крикни - даже эхо не ответит. Болтался по крепости и все понять не мог: ну как же так, Темки - и нет? И не будет никогда больше… А княжич - живой. Такие муки вынес и не сказал. Герой, самый настоящий, как в летописях.

За мыслями и работу закончил. Вернулся в закуток мундир повесить. Хоть и старался не шуметь, но Артемий открыл глаза.

– Воды? Или поесть?

– К шакалу, - княжич уставился на потолок, что-то зашептал, загибая пальцы. Видно, сбился. - Тьфу! Сколько мы уже тут?

– Сегодня ровно двадцать дней.

Темка сел, попробовал босыми ногами пол.

– Б-р-р-р-р. Сапоги дай.

Шурка с грохотом кинулся под кровать и там услышал:

– Если удержусь в седле, завтра же уедем. Удержится, Шурка уверен. На одном упрямстве удержится. Но лучше было бы хоть до послезавтра потерпеть.

Выбрался с сапогами, помог одеться.

– Слушай, а чего тебя так обтесало, аж скулы торчат? Не болен? - спросил Артемий.

Шурка не понял, какой тревоги в голосе больше: за него или за предстоящий отъезд. Мотнул головой.

– Ну тогда беги седлай, - велел княжич, натягивая перчатки.

А все-таки жаль, что они уезжают, подумал Шурка, доставая потник. Закрутят Артемия армейские дела, будет рядом побратим - и вообще про Демаша-младшего не вспомнит.

Снова был Моррин, и в огромном зале кружились бело-голубые пары. Музыка становилась то громче, то тише - словно волны накатывали. Княжич встал на цыпочки, пытаясь найти среди танцующих рыженькую Веталину. Но мимо, мимо, мимо летели пары, все быстрее, и уже кружилась голова, и музыка гремела просто нестерпимо. «Орел-покровитель!» - выдохнул Митька и тут же укорил себя за кощунство. Стало тихо, танцующие расступились, и в центре зала княжич увидел девушку в голубом. Она стояла к нему спиной; рыжие кудри спускались ниже пояса, цеплялись за кружева на юбке. Митька хотел подойти, но его как приморозило к полу. Стремительно холодало, и уже кололи кожу острые иглы снега. «Подождите, я же не Грей! - неизвестно кого попросил Митька. - Я замерзну!» Слова льдинками пристыли к языку, так и не прозвучав. «Я не Грей», - еле шевельнул губами. Девушка точно услышала и обернулась - очень медленно, отводя от лица тяжелые пряди волос.

Это была не Веталина. В роскошном бальном платье перед Митькой стояла Лисена. Совсем близко: руку протяни - и дотронешься до рыжих кудрей.

– Я не Грей, - просипел окоченевший Митька.

– Конечно, - согласилась Элинка, подходя еще ближе. - Ты - Митенька.

Княжич вдруг оказался в кресле, придвинутом к жаркой пасти камина. Лисена - уже в простом темном платье - сидела на подлокотнике и гладила Митьку по голове. Пахло от ее ладоней мамой - розовой водой и ванилью. Рыжие волосы падали Митьке на плечи, спускались на колени, укрывая одеялом - самым теплым на свете. Княжич запустил в кудри руки, чувствуя, как быстро они отогреваются. А волосы все струились, закрывая и укутывая Митьку, - рыжие волосы, напоминающие о лете. Разморило, и, уже засыпая, княжич попросил:

– Не уходи.

– Ну что ты, я не уйду, - пообещал голос над ухом. Но чей - он уже не мог узнать: то ли мамы, то ли Лисены.

…Митька проснулся с сожалением. Даже глаза открывать не хотелось. Что-то хорошее снилось - и не вспомнить. Он плотнее завернулся в одеяло, глубоко размеренно задышал, надеясь снова задремать и поймать ускользнувшее видение. Но вместо этого все отчетливее слышались звуки раннего утра: перестук копыт - проехал патруль, скрип тележного колеса и звяканье колокольчика - молочник спешит распродать свежий удой, тюканье топора - колют дрова для кухни. Митька зябко передернул плечами, не мешало бы и в доме подтопить, комната к утру выстыла.

Вставать не хотелось. Вчера - точнее, уже сегодня - долго не тушил лампу, и сейчас голова была словно паклей набита. Очень уж уставал Митька из-за крохотных буковок, которые приходилось выводить на маленьких листах, почти слепляя слова и упирая одну строку в другую. По три страницы черновиков умещались на двух оборотах клочка бумаги размером чуть больше ладони. Большие листы княжич сжигал сразу же, маленькие прятал за подклад камзола. Митька был уверен, что комнату в его отсутствие обыскивают. Он не хотел, чтобы соглядатаи прочли откровения капитана Жака, отцовского приближенного, или мечты одного из ординарцев князя Кроха - умелого, но недалекого паренька; яростные высказывания отца; по-деревенски неторопливые рассуждения пожилого солдата; последние слова оружейного подмастерья, казненного в Кареле, или проклятия старосты из глухой деревушки, оказавшей мятежникам неожиданное сопротивление. Митька вспоминал их всех, пытаясь понять: ради чего, почему они пошли воевать, что для них значит смерть врага или гибель товарища. Конечно, так осмыслить войну - это все равно что пытаться сложить пустыню из песчинок. Но упрямо продолжал засиживаться далеко за полночь, то глядя невидящими глазами в стену, то выводя крохотные буквы.