Дочь Белого Меча - Андрей Лазарчук Страница 26

Четыре года назад

Семь лет было Акболату, и звали его совсем иначе, когда разбойники выкрали его и сестру из дома и продали мидянину, торговцу краденым скотом, двуногим ли, четвероногим ли. Сестру скоро отвезли с другими, а Акболат, которого тогда звали совсем иначе, остался при торговце — убирать хлев, мести двор и мять глину. Время от времени мидянин брал из хлева в свои покои мальчика, который тут же начинал носить красные одежды, туфли с задранными носами, — и покрикивать на остальных. Потом он куда-то исчезал, а в покои шёл следующий — донашивать красные одежды и туфли.

Один такой мальчик с толстыми мясистыми губами и глазами, похожими на созревшие виноградины, почему-то сильно невзлюбил Акболата, которого тогда звали совсем иначе. Какое-то время тычки и побои пришлось сносить молча — потому что не сразу удалось сточить плоским камнем головку заклёпки, удерживающей цепь на ножном браслете. А потом ещё пришлось потратить немало дней, чтобы выточить из ржавого обода бочки маленький кривой нож.

И когда однажды вечером мальчик с толстыми губами стал домогаться Акболата (которого тогда звали совсем иначе) как-то не так, как раньше, а часто дыша приоткрытым слюнявым ртом и хватая мокрыми горячими руками, — Акболат, которого теперь можно было называть так, полоснул его по рукам железным когтем, а потом добавил по лицу. Вынул заклёпку, цепочкой обвязал обидчика сзади за голову, разжав ему зубы, просочился в приоткрытую дверь и исчез в ночи.

Долго он пробирался с гор в долину, добывая пищу честным образом или воруя. Возможно, месяц. Он искал людей царя Артабана — и наконец нашёл их.

Когда-то отец внушал ему: что-то случилось с тобой — ищи слуг царя! Они носят белые повязки на головах и лисьи хвосты у пояса. Ищи их и доверяйся им!

Он их нашёл.

Это была переправа через глубокую спокойную реку. У парома скопилось несколько возов, тяжело гружёных и запряжённых волами. Возничие вяло переругивались и медленно дрались — наверное, за лучшее место на настиле. Паромщик вводил возы по одному и размещал их по только ему понятной системе, привязывая волов к коротким колышкам. Потом вдруг по впуску, распихивая возы, скатилась лёгкая бига, запряжённая лошадьми; бига была покрашена под золото, но краска местами облупилась. Стоящие и сидящие в ней люди в меховых шапках и кожаных безрукавках громко кричали на возниц и размахивали направо и налево короткими бичами.

Акболат, подбиравшийся к парому сбоку, присел, спрятался. Уж очень похожи были те, кто ехал в биге, на разбойников, когда-то вёзших его, перекинув через круп коня…

Совершенно ниоткуда появились два всадника. На них были кожаные куртки пепельного цвета, белые повязки на головах и чёрно-серебряные пушистые хвосты, притороченные к поясам. Синего небесного железа короткие мечи держали они в руках…

И нет, ничего заметного не произошло. Просто те, кто ехал в биге и размахивал бичами, вдруг оказались в воде по шею и поплыли куда-то. А саму бигу паромщик стал осторожно разворачивать и выводить с настила.

И Акболат решился. С криком «Артабан! Артабан!» он бросился к пепельным всадникам. И они, уже уезжавшие куда-то, оглянулись.

Он наконец вспомнил, что такое — быть сытым. И узнал, как вкусна солдатская каша из полбы и ячменя с кусками репы и птичьего мяса. Даже сейчас, стесняясь, он иногда просил повара сварить ему такую — на костре и в медном котелке.

Он хотел, но не смог показать дорогу к дому торговца краденым. Он так стремился запутать свой след, что не сумел пройти по нему обратно…

Хуже было то, что он, наверное, нашёл сестру. В одном из домов деревушки на перевозе солдаты показали ему девичье платье, которое Акболат узнал по ленте-окантовке. Чужим языком и серебряной нитью там шли слова, которые тогда ему казались просто узором; годом позже, изучив грамоту, он вспомнил этот узор и прочёл: «Принимаю совершение всяких благих мыслей, благих слов, благих деяний. Отвергаю злые мысли, злые слова, злые деяния…» Хозяин дома в ужасе бился о стену, крича, что девочка умерла от жаркой немочи и что он и жена его выхаживали её, как родную дочь…

Акболат попросил проводить его к башне мёртвых, где упокоилась сестра, но люди эти были почитателями Митры и закапывали умерших в землю там, где сходились дороги. Акболат постоял у небольшого серого камня, где выбит был крест и баран. Он ничего не почувствовал.

Он попросил солдат оставить платье у перевозчика. Своя девочка подрастала в доме…

Потом был Мерв.

О, Мерв!..

Мерв…

Их было тридцать шесть человек, от пяти лет до десяти, принятых во дворец царя Артабана воспитанниками. Жили они, собственно, не во дворце, а в загородном лагере довольно высоко в горах, где уже чувствовалось свежее дыхание ледника; и две ледяные реки обтекали лагерь с обеих сторон.

Все здесь были сироты, и хотя Акболат ни разу не спрашивал дядек о судьбе своих родителей, он догадывался, что и он — сирота. Точно узнал он это лишь спустя семь лет, когда пришёл возраст вступать в наследство. Невелико оно было…

Сначала дядьки приучили воспитанников к тому, что они всегда будут сыты и могут не заботиться об еде. Хотя стол был скромен и лакомства полагались лишь на праздники, но всегда можно было пойти на кухню, где стояла миса, полная нарезанного хлеба, и съесть его — да хоть весь. Многие воспитанники пережили сильный и долгий голод, и им надо было научиться верить. Позже, где-то через год, старший дядька Аруз, рассказывая на ночь одну из множества историй о царе Кире Великом, чьи владения простирались так широко, что жизни коня и человека не хватило бы, чтобы объехать их что по ходу солнца, что против хода, — как бы между прочим заметил, что хлеб будет стоять на кухне всегда, и брать его всё так же можно, но стыдно; кто же преодолеет стыд, будет определён в смотрители царских пасек, потому что сладок мёд, а много его не выпьешь…

Никто больше не ходил за хлебом. Хотя многие ворочались и жалобно глотали во сне.

Много потом разного случалось в этом укреплённом лагере, стоящем меж двух ледяных стремительных рек…

А ведь был бы я сейчас смотрителем пасек, улыбнувшись, подумал Акболат, чёрным и сухим от солнца и дыма, и жил бы двести лет, заботясь лишь о том, греческим ли зерном засевать поля или клевером, а если клевером, то белым или розовым?..

Акболат жестом подозвал слугу и спросил ещё этого вина, под которое так хорошо думается. Гамлиэль кивнул, они некоторое время молча тянули нектар, а потом буквально в пять слов расписали все дальнейшие действия. Посторонний не понял бы ничего…

Оставив приметно треть кубка недопитым, Акболат посмотрел в глаза другу.

— Тебе нужно немедленно уехать из города под каким-то серьёзным предлогом. И не возвращаться хотя бы до поздней ночи. Если что-то пойдёт не так, тебе скажут… И вот ещё что. Опять же на случай, если что-то пойдёт не так. Не оставь мою семью.

— Ты не смеешь так говорить, мой друг, — потемнел лицом Гамлиэль.