Дива - Сергей Алексеев Страница 25

— Поедешь по берегу, увидишь омут глубокий, так в воду брось, — посоветовала она.

— Может, обратно вернуть? Вещица дорогая...

Дива рассуждала без прежнего простодушия, неожи­данно многозначительно и даже жёстко:

— Вернуть — напрасную надежду подать. А станет спрашивать, скажи, я сама в реку бросила. Русалкам по­дарок в пору, пусть вышивают. У них на дне ниток мно­го и времени не счесть...

Зарубин не знал даже, что и сказать, Дива Никитич­на гордо удалилась, а он остался стоять с коробкой в ру­ках, физически ощущая, что за вдовой потянулся некий инверсионный след, выхлоп, по которому можно судить о силе двигателей. Обычно в таких случаях восхищён­но говорят: какая женщина! Но Зарубин восторга не ис­пытал, а силу её отнёс к ведьминскому характеру: вдова привыкла к вниманию мужчин и вертела ими, как хоте­ла, включая губернатора.

После столь неудачного знакомства с хозяйкой фер­мы он не стал более искушать судьбу и поехал к Костылю.

Охотничья база оказалась не близко и на полуострове: Пижма делала здесь крутую петлю, образуя защищённый модой почти правильный круг, и только узкий перешеек связывал его с материком — так было на карте. По зем­ле же пришлось порядочно накрутить петель, прежде чем попал на нужную дорогу с единственным указателем на развилке — «Охотбаза «Пижма» 1 км». Куда вела вто­рая дорога, оставалось загадкой. Может, просто на де­лянку, где вместо леса теперь выруб с пеньками. Зарубин жал, что его здесь ждут, однако, исполняя рекоменда­ции попутчика, свернул в лес сразу за аншлагом, загнал машину в молодой сосняк, расчехлил и зарядил карабин. ()н не собирался стрелять ни в лешего, ни в снежного че­ловека, за дорогу мозги вроде проветрились, но остался подсознательный детский страх, опасность незнакомо­го пространства. Оружие давало иллюзию защищённо­сти и одновременно подчёркивало, что страх этот всё-та- ки сидит и дорожным ветром его не выбить. Поскольку на языке, будто попавший в рот волосок, прилип вопрос: вдруг появится сейчас леший, и что ты станешь делать?

И в голове треплется та же мысль...

В молодом беломошном бору и впрямь повсюду тор­чали бурые шляпы уже переросших грибов, нагретая за день хвоя источала приятный смолистый запах вме­сте с полусонным, уже осенним умиротворением. Рядом база с десятком домов, два автобуса людей, а музыки нет, дыма костров не видать — даже отдалённых голо­сов не слыхать. Ни шороха, ни движения, никакой жи­вой души поблизости — ни чистой, ни нечистой!

Зарубин прогулялся по лесу вдоль дороги, потом уви­дел просвет впереди, пошёл на него и оказался у белёсой, пенистой реки, словно и впрямь молоко текло. Глубоко врезанное русло с обрывистыми берегами упиралась в ка­менную моренную гряду и вдали уходило на круг, оги­бая холм. На вершине его и стояла охотничья база: сре­ди сосняков блестели жестяные крыши, из труб курился дымок, и это было единственным знаком, выдающим присутствие людей. Несмотря на свой горный и бурный вид, Пижма оказалась спокойной и глубокой, а молоч­ный её цвет создавался за счёт белого камня, песчаных яров и белёсого неба.

Выглянувшее солнце упало в тучу, начал моросить дождик, быстро смеркалось, и всей нечисти пора было выходить на оперативный простор, но тускнеющие бере­га по-прежнему были пусты и безмолвны. Уже в сумер­ках Зарубин спустился к воде, умылся, и тут увидел, как по речной, зарябленной дождём глади бесшумно скользит резиновая лодка. Один человек сидел на вёслах, другой в корме, и оба похожи на припозднившихся или только что выехавших на ловлю рыбаков. Тот, что был на кор­ме, колдовал со спиннингом, однако забросил его все­го пару раз, потому что гребец резко повернул к берегу и причалил неподалёку от Зарубина. Рыбаки всё делали молча и почти беззвучно; они выволокли лодку на берег, подхватили прорезиненный объёмистый мешок, торча­щий посередине, и понесли его по песчаной круче вверх. Мешок был тяжёлый и скользкий, наверняка с рыбой, и мужики его дважды уронили, пока лезли на песчаную кручу. Зарубин даже рассмотреть толком их не успел, за­метил лишь, что один малого роста, в камуфляжном ко­стюме, чернобородый, другой в чём-то сером и длинно­волосый — космы всё время спадали на лицо. Выждал, когда они поднимутся на берег, после чего оббежал сто­роной, по пологому подъёму, а когда оказался в сосновом подросте, рыбаков не обнаружил.

Облачность сгущалась, и так быстро померкло, что в густом лесу стало темно, а высокий бор с восточной стороны уронил непроглядную тень на всю речную до­лину. С горки стало видно почти весь полуостров с ба­зой, где зажглись галогенные слепящие прожектора, и не то что выслеживать — ходить-то без фонаря ста­ло трудно.

Зарубин выбрал направление и, выставив вперёд руки, двинулся напрямик в сторону своей машины. В чистом беломошном бору он скоро проморгался, присмотрел­ся и пошёл уже скорее, хотя двигался наугад, без вся­кой уверенности, что выйдет на дорогу. Он спешил, пока совсем не стемнело, ибо знал свою слабость — потерю ориентации, особенно в сумерках. При чём ещё несколь­ко лет назад этот изъян как-то не замечался или всегда проносило: в экспедиции на Памир ездил, на Нижнюю |унгуску, на Дальнем Востоке в уссурийской тайге почти ГОД прожил, и ничего. Но к сорока годам Зарубин начал блудить, что называется, в трёх соснах, и это тщательно скрывал, объясняя себе тем, что на новой работе в Госо- хотконтроле начал терять чувство реальности. Кажет­ся, выпадают из памяти и жизни целые сегменты бытия, возникает ощущение пустых, не прожитых клеток и соб­ственной ненужности. Время идёт, а ничего не меняет­ся и ничего ещё толкового не сделано, кроме трёх опу­бликованных баек.

Когда занимался академической наукой, всё было ясно: изучай предмет, осмысливай и пиши статьи. Но бюджет и институте поджали, жизнь дикого животного мира в чи­стом виде никому не нужна, если нет прикладного значе­ния, то есть экономической выгоды. Учёных разогнали но министерствам, нечего мол, колечки птичкам на лап­ки вешать, изучать миграции плотоядных да травояд­ных, приносите конкретную финансовую пользу. А нет — ив рынок, шмотками торговать.

Станешь задумчивым, потеряешь тут чувство ори­ентации, если все предыдущие сорок лет псу под хвост и не совсем ясно, что делать дальше. Сидеть в чиновни­чьем кабинете и отчёты писать, сколько добыто дичи охотниками-любителями или бросить всё, например, же­ниться и начать жизнь сначала, пока не поздно.

На сей раз Зарубин не заблудился, вышел на дорогу к базе и, пока осматривался, гадая, в какой стороне оста­вил машину, вдруг снова увидел рыбаков. Точнее, снача­ла услышал шорох и пыхтение за просёлком, и только пройдя на звук, разглядел одну длинноволосую фигуру внизу и вторую, едва различимую, на дереве. Прячась за соснами, он подошёл ещё ближе и наконец-то увидел, что делают: затаскивают верёвкой мешок на высокую гу­стую ёлку. У Зарубина даже вопроса не возникло, зачем тянут рыбу на дерево: дальневосточные охотники так приманивают медведя, когда по рекам валом идёт гор­буша. Через пару недель она скатится в океан, а подве­шенная в мешке протухнет и станет испускать зловоние на многие километры. Пристрастившиеся к дармовой добыче косолапые непременно унюхают и троп к прива­де натопчут, дерево обдерут, а забраться взрослому сла­бо — садись на подходе и стреляй на выбор, пока матка с медвежатами не пришла. Эта хитрая: детёнышей заго­нит наверх, а те или мешок порвут, или сук, на котором висит, отгрызут.