Без поводыря - Андрей Дай Страница 25

По мне – так совершенно ничем не примечательные фото. Какие-то люди, позирующие на фоне обычных домов. Пасущееся на лугу, судя по пейзажу – где-то в Барабинской степи в окрестностях Каинска, – небольшое стадо коров. Группа дородных теток в расшитых узорами платьях, со щекастыми детишками на коленях. Вид с Оби на вытянувшиеся вдоль реки громадные амбары. Этих я своими глазами еще не видел. Только отчет читал о завершении их строительства и начале процесса заполнения припасами для переселенцев. Несколько изображений пароходов – на середине реки с тремя баржами на прицепе, у причала на погрузке… Горы мешков, коробок и ящиков, из-за которых едва видно краешек трубы и мачту «Ермака», – это уже Черемошниковский порт, трудно спутать с каким-то другим местом.

Казачья станица. Почтовая станция – как фон для подбоченившихся, накрутивших усы кавалеристов. Торговый караван подвод в пятьдесят под сенью двухсотлетних, реликтовых сосен – это место тоже мне хорошо знакомо…

А вот литографии пока у Кузнецова выходили отвратительные. Резкие, излишне контрастные границы изображений, практически не наполненных полутонами. Германа заинтересовала сама возможность печати изображений, а мне так эти оттиски напомнили первые опыты копирования на «ксероксах» годов этак восьмидесятых… другого мира, конечно.

Колосов порадовал куда больше. По его сведениям, число работающих на самих заводах и смежных, включенных в общую структуру предприятиях превысило полторы тысячи человек. Добротным жильем обеспечены были еще далеко не все, но и в землянках, как это было летом, никто больше не теснился. Дома строили одновременно три артели, невзирая на протесты заводских специалистов, отбирающие больше половины выделенных на расширение производства стройматериалов.

Появилась насущная необходимость в возведении больницы и школы в Троицком. С ростом количества цехов инженеров и опытных мастеров больше не становилось. И, как следствие, из-за недостаточной квалификации – росло количество несчастных случаев. На счастье, пока обходилось без смертей, но врач, всегда готовый оказать помощь, нужен был уже сейчас.

А школа при заводах вообще-то уже была. Появилась чуть ли не сразу после того, как сюда стали переносить основное производство и Колосов стал местным комендантом. Скучающие без привычных, присущих крупным городам развлечений инженеры охотно откликнулись на предложение подпоручика в отставке – поработать преподавателями различных дисциплин детям рабочих и селян. Потом, когда о проекте прознал Чайковский и на содержание этого, так сказать, учебного заведения стали выделятся средства из бюджета концерна, при школе появились мастерские. Вечерами желающие претендовать на звание мастера рабочие проходили там подготовительные, к экзамену, курсы. Тем не менее количество учеников росло, и выделенного помещения уже не хватало.

Мне тут же был предъявлен прожект, включающий в себя специальные классы для начального образования детей и небольшой цех с кузницей и учебными помещениями при нем. Эти мастерские, к слову сказать, предлагалось включить в общий комплекс механического заводика, который планировалось начать возводить нынешней же весной.

К нашему с Герочкой удивлению, оба строения и предварительная смета на их содержание не превышала губернаторского жалованья, которое я еще недавно ежемесячно получал в казначействе. Так что раз, по нашему мнению, никаких сверхбольших расходов не предполагалось, я с легкой душой подписал предложенные документы.

Но самый главный подарок ждал меня на одном из столов, накрытый рушником. И конечно же Пятов не преминул похвастаться, жестом фокусника сдернув полотенце. Рельс! Кусок в пол-аршина самой настоящей, с клеймом моих заводов, рельсины! И чтобы уже добить меня окончательно, заявил, что точно таких же, только стандартной – в три сажени – длины в Тундальской изготовлено уже штук пятьсот!

Вот тогда я окончательно уверился, что моя мечта, моя палочка-выручалочка, тонкая серая линия на карте необъятной Родины моей, мой Транссиб все-таки будет воплощен в металле.

И все же, как бы рад я ни был, как бы ни силился вникнуть в местные нужды и проблемы, как ни пытался разделить радости этих, несомненно, замечательных людей, серый пакет из серой оберточной бумаги куда больше занимал мои мысли. Но и терять лицо, рвать непокорные нитки, ломать печати, жадно кидаться изучать спрятанные внутри известия я себе позволить не мог. Хотя бы уже потому, что боялся не совладать со своей мимикой, выдать, раскрыть всю глубину ужаса, которую испытывал перед, возможно, содержащимися внутри плохими новостями.

Но и оставшись наедине со своим внутричерепным спутником, не торопился вскрывать посылку. Следовало сперва решить для себя – что стану делать, если вдруг сейчас выяснится нечто этакое…

Честно говоря, даже мысль о том, что можно легко укрыться от любого преследования за границей, вызывала… омерзение, что ли. Да и куда ехать? В Пруссию? Это было бы естественно для Германа Лерхе, но совершенно неприемлемо для меня. Нет, с деньгами, что отец выручил за алтайские изумруды, прожить можно и там. Быть может, даже найдется чем себя занять. Там сейчас Отто Бисмарк пытается собрать из осколков Великую Германию. Все кипит, все меняется. С деньгами и знаниями мне и там найдется место. Только…

Только я ничего не должен жителям Гериного Фатерлянда. Как и англичанам, французам, американцам и прочим испанцам. Можно, конечно, попробовать как-то договориться с собой, проявить смекалку и убедить Работодателя в том, что пользу Родине могу приносить и оттуда. Но ведь сам-то я точно буду знать, что это ложь! И чем больше придется себе лгать, тем хуже мне будет. Тем больше станет заедать ностальгия, которая числится родной сестрой банальной русской совести.

Заграница – не вариант. Сменить имя, сделать новые документы, отрастить бороду, обзавестись брюшком и купеческим свидетельством – и то ближе к сердцу. Долго, муторно и очень дорого, но вполне реально со временем переписать на нового себя свои же доли в различных предприятиях… И ходить день через день в церковь – пытаться отмолить страшный грех. Потому как старый доктор права генерал-майор Лерхе, вдруг потерявший младшего и, смею надеяться, любимого сына, скорее всего, этой вести не переживет. Сдайся я на милость имперского правосудия – и то не такой удар для старика будет. Уж кому, как не ему, знать, что я ни в чем не виноват…

И все-таки глупо будет сгинуть в глубине каких-нибудь там руд, на каком-нибудь Сахалине. Глупо и непродуктивно. Вряд ли именно этого хотел от меня Он, позволив вновь наслаждаться жизнью. И ведь что самое поганое – не верю я, что начатые в краю преобразования могут успешно продолжаться уже и без моего участия! Не верю, и все тут! Дорогу, быть может, все же построят, но точно не такую и не так качественно, потому как часть денег обязательно попилят и взлохматят еще в столице. И заводы быстренько к рукам приберут. Тот же незабвенный господин Фрезе и приберет! И будут в моем Троицком такие же порядки, как на Барнаульской сереброплавильной каторге.

Вот Гилев с Куперштохами – те выплывут уже и без меня. Первый – потому как нужное для любой власти дело делает, а второму поддаваться невзгодам вообще вера не позволит. И Тецков с Асташевым – не утонут. Исаеву Гинтар не даст пропасть, Кухтерин и Ермолаевы – сами с усами… Но ведь все они – только побочное дело. То самое сопутствующее производство, что, конечно, идет на пользу, но и без чего как-то можно выкрутиться.