В когтях неведомого века - Андрей Ерпылев Страница 25

* * *

Утро выдалось серым во всех отношениях, даже слегка в синеву…

Серыми были тучи, затянувшие небо, выглядевшее сегодня суровым, как шинель прапорщика, на страх призывнику припершегося с повесткой из военкомата ни свет ни заря. Серыми были лица чересчур активно повеселившихся вчера собутыльников, причем не только за королевским столом, но и, если можно так выразиться, в глобальном масштабе. Серым было будущее, ибо выступление в поход было назначено на десять утра, а сесть на коня в таком состоянии, да еще в такую погоду было просто немыслимо.

Чувствуя своей пятой точкой некоторую недоговоренность, повисшую в воздухе, хозяин постоялого двора «У перекрестка трех дорог», личным повелением его величества вчера перед сном переименованный в «Б…….. ь!» (о чем последний сегодня вспоминал с некоторым стыдом, обычно ему никак не свойственным, ломая голову, как бы это эпохальное решение поделикатнее отменить), решился на отчаянный шаг: выкатил за счет заведения две бочки своего коронного «Шато тальмон» позапрошлогоднего урожая. Если вы считаете, что эта акция явилась аттракционом неслыханной щедрости, то глубоко ошибаетесь: вино было белым, а следовательно, напоминало некий вторичный продукт, качеством от которого отличалось довольно незначительно…

Все эти соображения крутились в голове Георгия, постепенно привыкающего к винодельческим традициям Франции, когда он тянул ядреную кислятину, стараясь при этом не только не морщиться, но и понимающе закатывать глаза и прищелкивать языком, более-менее точно копируя манеру знатоков, дегустирующих бурду с таким видом, будто это настоящая амброзия. Набив оскомину на языке уже после первых двух глотков, Арталетов твердо уверовал в истинность народной пословицы, гласящей: «На халяву и уксус сладкий».

Давешний «утопленник» с хмурым видом восседал на прежнем месте, то есть на плече Леплайсана, разительно напоминая последнего выражением лица, но не проказил, поэтому на него обращали внимания ровно столько, сколько на шатающуюся тут же по столу пьяную вдрызг муху, насосавшуюся от души из щедро разлитых по столу лужиц пресловутого «Шато тальмон».

Беседа как-то не клеилась: кислое вино прочищало голову не хуже пива, но вместе с ясностью мыслей всплывали и обрывки воспоминаний…

Георгий то и дело ощупывал золотую цепь с изящными звеньями в виде лилий, чудесным образом очутившуюся на его шее, тогда как он точно помнил, что не далее чем вчера видел ее на шее некого лысоватого субъекта, сжигавшего теперь везунчика взглядом, сидя через два столика от королевского. Король тоже старался не смотреть в эту сторону: ведь это он вчера, споткнувшись на лестнице и поддержанный под руку мертвецки пьяным, но не растерявшим при этом интеллигентности д'Арталеттом, щедро пожаловал ему украшение, снятое с шеи первого попавшегося вельможи, назначив при этом своим главным постельничим. «Чего теперь ждать от этого де Лювайи? – мучился неразрешимым вопросом Жора, украдкой озираясь. – Еще на дуэль вызовет… Или того хуже: яду в бокал подсыплет… Эх, предупреждал же меня Серега!»

Ноги под столом все время обо что-то цеплялись. И, заглянув туда, Арталетов, не веря своим глазам, обнаружил на своих сапогах золотые шпоры.

«Поздравляю, – тут же раздался в ушах язвительный голос Дорофеева. – Вот ты и полноценный дворянин, Жорка! С тебя бутылка!»

Фридрих Барбаросса витал в облаках, прикидывая маршрут предстоящего «восточного круиза» и делая выкладки тут же на столешнице щербатой вилкой, и Георгий с раскаянием решил при первом удобном случае предупредить его о подлой турецкой речке.

Трезвый как стеклышко Цезарян беспрестанно подмигивал Жоре, кивая на выход, – не терпелось, видно, узнать, что же это вчера не договорил новоявленный товарищ при воспоминании об Италии, но тот делал вид, что не понимает намеков, мысленно укоряя себя за болтливость.

Закуска безнадежно запаздывала, хотя о ее лихорадочном конструировании свидетельствовали доносящиеся из кухни аппетитнейшие ароматы, и король мрачнел с каждой минутой все больше и больше. Ежесекундно к нему подбегал то один, то другой офицер в запыленном плаще и шептал что-то на ухо… После пятого или шестого напоминания Генрих с сожалением огляделся, залпом допил вино и поднялся на ноги.

– Выступаем, господа! – зычно провозгласил он, разом заставив замолчать весь зал. – По коням! Обедать будем в Париже!

Все вокруг зашевелилось и загомонило: похоже, что захолустный постоялый двор с его дрянным «Шато тальмон» осточертел всем хуже горькой редьки. Изрядно потасканные и растерявшие былую свежесть «ночные бабочки», кстати, тоже…

– Куда же вы, ваше величество? – выскочил из кухни хозяин, держа над головой огромное дымящееся блюдо. – Мясо только-только подоспело!

Король с огромным сожалением взглянул на исходящее паром блюдо с жареным мясом, распространяющее вокруг умопомрачительные запахи, протянул было руку, но усилием воли удержал себя.

Приняв картинную позу, Генрих с пафосом произнес исторические слова, тут же старательно записанные окружающими:

– Париж стоит мяса, господа! Седлайте коней!