Обитаемый остров - Борис Стругацкий Страница 25

– Ваше имя – Гэл Кетшеф? – спросил бригадир.

– Да.

– Зубной врач?

– Был.

– В каких отношениях находитесь с зубным врачом Гобби?

– Купил у него практику.

– Почему же не практикуете?

– Продал кабинет.

– Почему?

– Стесненные обстоятельства, – сказал Кетшеф.

– В каких отношениях находитесь с Орди Тадер?

– Она моя жена.

– Дети есть?

– Был. Сын.

– Где он?

– Не знаю.

– Чем занимались во время войны?

– Воевал.

– Где? Кем?

– На юго-западе. Сначала начальником полевогогоспиталя, затем командиром пехотной роты.

– Ранения? Ордена?

– Все было.

– Почему решили заняться антигосударственнойдеятельностью?

– Потому что в истории мира не было болееотвратительного государства, – сказал Кетшеф. – Потому что любил свою жену исвоего ребенка. Потому что вы убили моих друзей и растлили мой народ. Потомучто всегда ненавидел вас. Достаточно?

– Достаточно, – спокойно сказал бригадир. – Более, чемдостаточно. Скажите нам лучше, сколько вам платят хонтийцы? Или вам платитПандея?

Человек в белом халате засмеялся. Жуткий это был смех, такмог бы смеяться мертвец.

– Кончайте эту комедию, бригадир, – сказал он. – Зачемэто вам?

– Вы – руководитель группы?

– Да. Был.

– Кого можете назвать из членов организации?

– Никого.

– Вы уверены? – спросил вдруг человек в штатском.

– Да.

– Видите ли, Кетшеф, – мягко сказал человек в штатском,– вы находитесь в крайне тяжелом положении. Мы знаем о вашей группе все. Мыдаже знаем кое-что о связях вашей группы. Вы должны понять, что эта информацияполучена нами от какого-то лица, и теперь только от нас зависит, какое имябудет у этого лица – Кетшеф или какое-нибудь другое…

Кетшеф молчал, опустив голову.

– Вы! – каркнул ротмистр Чачу. – Вы, бывший боевойофицер! Вы понимаете, что вам предлагают? Не жизнь, массаракш! Честь!

Кетшеф опять засмеялся, закашлялся, но ничего не сказал.Максим чувствовал, что этот человек ничего не боится. Ни смерти, ни позора. Онуже все пережил. Он уже считает себя мертвым и опозоренным… Бригадир посмотрелна штатского. Тот покачал головой. Бригадир пожал плечами, поднялся и объявил,что Гэл Кетшеф, пятидесяти лет, женатый, зубной врач, приговаривается наосновании закона об охране общественного здоровья к уничтожению. Срокисполнения приговора – сорок восемь часов. Приговор может быть заменен в случаесогласия приговоренного дать показания.

Когда Кетшефа вывели, бригадир с неудовольствием сказалштатскому: «Не понимаю тебя. По-моему он разговаривал довольно охотно. Типичныйболтун – по вашей же классификации. Не понимаю…» Штатский засмеялся: «Вотпотому-то, дружище, ты командуешь бригадой, а я… а я – у себя». – «Все равно, –обиженно сказал бригадир. – Руководитель группы… склонен пофилософствовать… Непонимаю». – «Дружище, – сказал штатский. – Ты видел когда-нибудьфилософствующего покойника?» – «А, вздор…» – «А все-таки?» – «Может быть, тывидел?» – спросил бригадир. «Да, только что, – сказал штатский веско. – Изаметь, не в первый раз… Я жив, он мертв, о чем нам говорить? Так, кажется, уВерблибена?…» Ротмистр Чачу вдруг поднялся, подошел вплотную к Максиму ипрошипел ему в лицо снизу вверх: «Как стоишь, кандидат? Куда смотришь?Смир-рна! Глаза перед собой! Не бегать глазами!» Несколько секунд он, шумнодыша, разглядывал Максима – зрачки его бешено сужались и расширялись – потомвернулся на свое место и закурил.

– Так, – сказал адъютант. – Остались: Орди Тадер, МемоГрамену и еще двое, которые отказались себя назвать.

– Вот с них и начнем, – предложил штатский. –Вызывайте.

– Номер семьдесят три-тринадцать, – сказал адъютант.

Номер семьдесят три-тринадцать вошел и сел на табурет. Онтоже был в наручниках, хотя одна рука у него была искусственная – сухойжилистый человек с болезненно-толстыми, распухшими от прокусов губами.

– Ваше имя? – спросил бригадир.

– Которое? – весело спросил однорукий. Максим дажевздрогнул: он был уверен, что однорукий будет молчать.

– У вас их много? Тогда назовите настоящее.

– Настоящее мое имя – номер семьдесят три-тринадцать.

– Та-ак… Что вы делали в квартире Кетшефа?

– Лежал в обмороке. К вашему сведению, я это оченьхорошо умею. Хотите, покажу?

– Не трудитесь, – сказал человек в штатском. Он былочень зол. – Вам еще понадобится это умение.

Однорукий вдруг захохотал. Он смеялся громко, звонко, какмолодой, и Максим с ужасом понял, что он смеется искренне. Люди за столоммолча, словно окаменев, слушали этот смех.

– Массаракш! – сказал, наконец, однорукий, вытираяслезы плечом. – Ну и угроза!… Впрочем, вы еще молодой человек… Все архивы послепереворота сожгли, и вы даже не знаете, до чего вы все измельчали… Это былабольшая ошибка – уничтожать старые кадры: они бы научили вас относиться к своимобязанностям спокойно. Вы слишком эмоциональны. Вы слишком ненавидите. А вашуработу нужно делать по возможности сухо, казенно – за деньги. Это производит наподследственного огромное впечатление. Ужасно, когда тебя пытает не враг, ачиновник. Вот посмотрите на мою левую руку. Мне ее отпилили в доброй довоеннойохранке, в три приема, и каждый акт сопровождался обширной перепиской… Палачивыполняли тяжелую, неблагодарную работу, им было скучно, они пилили мою руку и ругалинищенские оклады. И мне было страшно. Только очень большим усилием воли яудержался тогда от болтовни. А сейчас… Я же вижу, как вы меня ненавидите. Вы –меня, я – вас. Прекрасно!… Но вы меня ненавидите меньше двадцати лет, а я вас –больше тридцати. Вы тогда еще пешком под стол ходили и мучили кошек, молодойчеловек…

– Ясно, – сказал штатский. – Старая ворона. Лучший друграбочих. Я думал, вас уже всех перебили.

– И не надейтесь, – возразил однорукий. – Надо все-такиразбираться в мире, где вы живете… а то вы все воображаете, будто старуюисторию отменили и начали новую… Ужасное невежество, разговаривать с вами не очем…

– По-моему, достаточно, – сказал бригадир, обращаясь кштатскому.