Дракон из Перкалаба - Марианна Гончарова Страница 24

* * *

Однажды Владка приехала в Вижницу к подруге Светке. Мы к ней тоже частенько ездили — она так и осталась после окончания художественного училища в этом городке, уже и академию художественную окончила, но с горами не смогла расстаться. Подруга наша Светка, когда впервые в Вижницу приехала, сказала кому-то в небеса, тихо-тихо, но восхищенно: хочу тут жить. Говорят же, если у тебя есть самое сокровенное, самое твое главное потаенное желание, то хоть раз в жизни оно сбывается. Вот Светка и осталась в Вижнице, стала преподавать в том же училище, в котором обе — и она, и Владка — учились.

Приехала Владка, вошла. У них со Светкой были планы на эти два радостных дня. А у Светки в гостях как раз та самая Авлентина и сидела, одинокая, несчастная, только после болезни, еще не отошла, слабенькая. Светка, добрейшая душа, всех сироток пригревала. А скорей, они сами к Светке тянулись, как у таких принято. Чтобы пользоваться ее добротой, ее силой и энергией.

Уже потом и Светка, и Владка вспоминали, как быстро тогда изменилось настроение унылой растерянной Авлентины, как вдруг, уже попрощавшись, вроде и понимая прозрачные совсем намеки, что подруги встречаются редко, что им надо поговорить, вдруг Авлентина осталась, усевшись рядом с Владкой, подвигаясь все ближе и ближе, даже приобнимая и касаясь ее плеча, руки, заглядывая в глаза. И просила, бесстыдно просила у нее — то колечко ручной работы, продать или поменять, или подарить, то спрашивала, не продаст ли кофточку, что на ней, то волосы гладила Владкины роскошные, длинные, приговаривая, вот бы мне такие, то гребень Владкин вдруг взяла и побежала к зеркалу мерить, воткнула в свои пегие неживые патлы его и приговаривала: вот бы у меня такой был бы, вот бы у меня такое было, как хочу все такое, как у тебя, — и не жалела слов про волосы — мерцающие, пышные, длинные, здоровые, роскошные волосы. И хвалила-хвалила срывающимся в истерику голосом, хвалила Владку, что, мол, совсем лицо не красит — ни губы, ни глаза, умылась, и все? — допытывалась:

– Просто умылась и такая красивая? Вот бы мне так! Вот бы мне!

И потом приходила еще и еще, пока Владка гостила у Светы. И потом, как только Владка приезжала к Свете в Вижницу, Авлентина сразу появлялась на пороге, хотя ее и не предупреждал никто и тем более не звал и не ждал. Однажды пришла с парнем. Молодым, молчаливым. Она, Авлентина, привела его, Олеся, зачем-то, познакомить, или спланировала все, не знаю, силу свою проверяла, что ли, откуда такая уверенность была, что после этой встречи он с ней останется. Олесь, скучающий, немного зависимый от воли Авлентины, дергался от ее слов и прикрывал веки, как будто голова болела, иногда просто сжимался от неловкости. А уйти не мог — примета первая, что причарованный — привороженный, — так говорили гуцулки. Так потом и Василина говорила. Что человек как будто волю теряет совсем. Но на время, пока что-то дивное и настоящее его не заденет — то ли событие, то ли случай, то ли человек.

А пришла Авлентина и Олеся с собой привела якобы сарафан показать, нежно-голубой сарафан, длинный, батистовый, в оборках и мережках, модный и дорогой сарафан, привезенный кем-то на продажу из Польши — показать и посоветоваться, брать, не брать, уж слишком цену высокую спекулянтка заломила, ну и денег одолжить, если брать. Примерила похвастаться, мол, один такой, из Польши привезен — а сама круглая, и сарафан ее полнил. И вдруг Владка дразняще бровью повела, а дай мне прикинуть. И не хотела Авлентина, растерялась, но первая же начала такую игру, куда деваться. На, говорит. Но глаз потемнел, настроение испортилось, замолкла, затаилась. А Владка, недолго думая, никуда не выходя, не прячась, просто отвернулась, рраз — и сбросила старое домашнее платье, оставшись всего-то в маленьких трусиках, тут же набросила на себя сарафан, и сел тот как влитой, сразу засветился на ее смуглой загорелой коже, подчеркивая нежные ключицы, безупречные гладкие плечи, маленькую грудь и тонкую длинную талию…

Светка говорила, что Олесь тогда аж побелел, желваки заходили, глаза разгорелись.

– Знимай! Знимы зараз же! — мрачно приказала Авлентина, — Верта́ть буду, не хо́чу купляты, — тут же забрала сарафан, свернула его в комок и ушла, прикрикнув на Олеся, который растеряно замешкался в прихожей: — Йдешь чи шо?!

На следующее утро, рано-рано в дверь деликатно, коротко позвонили. Девчонки еще спали. Света завернулась в простыню и побрела открывать. Робко, в сопровождении растерянной Светки, в проеме двери комнаты, где спала Владка, показался Олесь. В руках он держал букет роз с каплями росы на лепестках и сверток. Сверток с тем самым нежно-голубым батистовым сарафаном.

Роман с Олесем не случился. Он был молод, зелен, безумно влюблен и, честно говоря, неинтересен. Владка из сочувствия провела с ним несколько вечеров в кафе, день на берегу речки, даже чинно сходила с ним один раз в кино, надев по его просьбе голубой сарафан, но дальше отношения не развивались.

Понятно, что Авлентина обо всем знала: Олесь немедленно ушел от нее в тот же вечер, когда решился выкупить для Владки польский сарафан. Ну и встречи с Владкой проходили практически у Авлентины на глазах — никто не прятался.

И ведь Светка потом вспоминала, что, когда Авлентина приходила в дом, Светкина кошка Шурочка вела себя странно — шипела, жалобно мяукала и пряталась. А потом, буквально через неделю после Авлентининого последнего визита, когда та сильно озлилась и на Владку, и на Олеся, Шурочка вообще ушла и не вернулась. Хотя была молода и ничем не болела.

Олесь потом, спустя какое-то время, на мотоцикле разбился. Просто взял прокатиться, ну просто от нечего делать — пустая воскресная летняя улица, никого, друг приехал новым мотоциклом похвастать. Олесь: мол, а дай прокатиться. Сел, завелся, разогнался, проехал пару сот метров и как будто повело его — в столб въехал, несколько раз перевернуло, как тряпичную куклу. И ведь мотоцикл — ни одной царапины. А Олеся не стало. В одночасье.

* * *

Владка испугалась — что-то слишком уж последовательно прошли события, как по-писаному, как только в страшном кино или в кошмарном сне бывает. Испугалась, кинулась к Василине, и вдвоем они пошли к Алайбе за советом.

Дед Алайба внимательно выслушал Василину и Владку и, неспешно раскуривая трубку, сказал, что то люди такие, они так рождаются, без души. У таких же босорок рождаются, а отец их — дюч, злой дух. Сразу готовые уйти за брамы, в черный свет, поэтому страха они не знают, добра — не ведают, не делают, не понимают и не принимают. И сочувствия не хотят — отталкивают руку приносящего, когда хворают, редко хворают, но тяжко, отвергают любое слово, любой жест человеческий или поступок от сердца. И понимание или жалость для них — отрава, яд. Они просто силы накапливают, чтобы потом там, в темноте, преодолевать и побеждать таких же, как они. И именно от этого испытывают они насолоду — удовлетворение. Чем больше слез прольют из-за них, босорков, обычные человеческие неокрепшие открытые души, тем крепче босорки становятся. Они ходят «межи люды» (среди людей) и особо счастливых, особо радостных преследуют — за плечи приобнимают, трогают, стараются разговорить и расспросить, берут у них безжалостно все самое дорогое, берут так, что человек и не замечает, что отдал сам — последний кусок, ребенку или старику предназначенный, вещь красивую, для праздника отложенную, или монеты — монеты они очень любят, босорки, именно монеты — к бумажным гро́шам безразличны.