Лунный воин - Анна Гурова Страница 24

Недужный, не уходи,

Зова предков не слушай!

Твой дом – здесь, в мире богов непобежденных.

Если околдовали тебя —

Здешний злодей или пришлый —

Своим словом чары снимаю.

Если квисины вселились в тебя —

Своим словом их изгоняю.

Мое слово крепко!

Мотылек пел и видел, как искажается от страданий лицо Хару, словно что-то терзает его изнутри, как пробегают судороги по его лицу, как сжимаются челюсти и мучительно кривятся уголки губ. Воздух сгустился, пахнуло жаром, под стропилами что-то загудело, завыло. Пламя в фонаре полыхнуло, вырвалось наружу пылающим столбом. Запахло сгоревшей бумагой и горячим маслом. Запястье Хару налилось жаром, стало горячим, как головешка.

– Отпусти мою руку, – прохрипел Хару.

– Не отпущу!

– Ты не понимаешь, чему противостоишь. Ты сам можешь погибнуть!

– Всё равно, – пролепетал Мотылек.

Ему было больно, запястье старика жгло, но он не разжимал пальцы. Потому что нутром чувствовал, как туго натянута нить жизни Хару. Шаман уже не здесь, он где-то там, в неизъяснимой высоте, куда его увлекает ветер из черных ворот, словно рвущийся в небо воздушный змей, бечева от которого – в руках Мотылька. Отпустит ее – и всё.

Иди сюда, дед,

Со своею душой!

От адских ворот отвернись,

Бесов не слушай!

Я стою на страже, не сплю.

Охраняю твое дыхание…

Что-то изменилось – и ледяной ветер вырвался из незримых ворот, с волчьим воем пронесся под стропилами храма. Пламя в светильнике опало, огонек замигал, забился. Запястье Хару превратилось в кусок жгучего льда. Мотыльку почудилось, что этот холод проник ему в самое сердце. Он уже не чувствовал своих пальцев и не знал, сжег он их или отморозил.

– Отпусти меня, иначе я тебя прокляну! Я достану тебя из могилы!

Голос шамана был чужой, низкий и хриплый. Мотылек собрался с силами и ответил:

– Это не ты говоришь, дед. Это голос беса. Не отпущу!

И снова запел речитативом:

Вернись из пределов смерти,

Да взойдет для тебя светило!

Да вернется живое дыхание!

Да возродится сила!

Не бойся – ты не умрешь!

Воздух в храме вдруг стал стоячим и спертым, как в склепе.

– Дурак! – прохрипел чужим бесовским голосом шаман. – Я уже мертв!

Мотылек посмотрел – и видит: глаза деда западают, губы проваливаются, обнажая редкие зубы, кожа расползается, стекает с кости, и вот уже перед ним не лицо, а голый череп. Запястье в его руке становится твердым, тонким и скользким – уже не рука, а кость, покрытая вонючей слизью.

– Отпусти меня наконец! – вылетает шепот из оскаленных челюстей черепа.

– Нет! – преодолевая себя, Мотылек еще крепче стискивает мерзкую кость, немеющими губами шепчет дальше целительные слова:

Да вернется душа,

Да заживет в согласии с телом!

Да не уйдешь ты сейчас,

Да не станешь тем, чей дом – земля!

Твой дом – мир богов непобежденных,

Ты родился здесь, дед, в этом мире,

Так не умирай до срока!

Закончил, сжался – но ничего не случилось. Мотылек сморгнул и видит – не кость уже в его руке, а живая плоть, и, кажется, запястье стало теплее, чем прежде, и лицо деда разгладилось, и дыхание стало легче. Поднял взгляд к потолку – ворот в небе нет, только темнеют стропила под крышей.

Тогда Мотылек наконец перевел дух и отпустил руку деда. Получилось не сразу, пальцы не хотели разжиматься.

Довольно долго Мотылек сидел на полу, повесив голову, рассеянно слушая дыхание деда. Потом встал, потянулся. Все тело словно одеревенело. Мотылек сам подивился, до чего же он устал. Так замучился с дедом, что хотелось упасть, где стоял, накрыться краем дедова одеяла и уснуть до утра.

– Дед, ты как? – хрипло позвал он.

Хару не ответил. Должно быть, спал. Ему ведь тоже несладко пришлось – душу вырвали из самых адских врат.

– Ладно, спи, – пробормотал Мотылек. – Завтра утром проснешься, и все будет хорошо…

Стены давили, хотелось на воздух. Мотылек вышел на крыльцо и сел на верхнюю ступеньку. Снаружи было всё то же – прохладная ночь, звездные россыпи, песни цикад. В темноте шелестели невидимки-деревья, кто-то возился в осоке, что-то капало, булькало. В глубине рощи гнусаво покрикивала ночная птица. Прилетел комар, сел на руку. Мотылек вяло согнал его. «Пить хочется, – подумал он. – Сейчас бы выпил два ковшика…»

Вдруг в осоке раздался треск, громко чавкнула грязь. Мотылек вздрогнул, всмотрелся в темноту, но ничего не разглядел. Тяжелый хруст повторился и приблизился – как будто кто-то ворочался в кустах, пер сквозь заросли напролом к дорожке и при этом тащил за собой что-то громоздкое.

Мотылек вскочил на ноги. «Что там еще за бес? – с тревогой подумал он. – Кого принесло среди ночи?»

Неожиданно близко плеснула вода и к треску добавился противный скрежет – как железом по камням. Мотылек завертел головой, нечаянно опустил взгляд на землю – и волосы на его затылке зашевелились. Прямо на него смотрели два огромных ярко-желтых глаза с вертикальными зрачками.

На дорожку выползал вани.

Огромный водяной дракон, с бугристой кожей, острым гребнем на спине и толстыми кривыми лапами, перебравшись через канаву, вытаскивал бесконечный хвост из осоки. Ужасная пасть приоткрыта, распространяя смрад, клыки тускло поблескивают в свете луны. Мотылек окаменел. Когда опомнился, первым порывом было – бежать сломя голову, куда глаза глядят, подальше от чудовища! Уже и рванулся с крыльца, но обожгла мысль – а как же дед?! Один, спящий, беззащитный?

«Вани пришел за дедом!» – неожиданно осенило мальчика.

Мотылек застыл в дверях храма, как натянутая струна. В голове у него все перемешалось от страха. Он не знал, что ему делать, – то ли сорваться и убежать, то ли запереться в храме – вот только остановит ли вани соломенная занавеска? Да и откуда здесь взяться водяному дракону? До океана – десятки ри. Это наверняка бес!

Вани подполз к крыльцу, остановился и распахнул пасть. Зрелище было настолько чудовищное, что Мотылек зажмурился. И тут, к своему изумлению, он услышал шипящий голос:

– Меня тут звали? Что, жертва готова?

Мотылек сначала ничего не понял. Отчасти от страха, а отчасти потому, что вани выговаривал слова неразборчиво и притом на какой-то странный лад, не так, как говорили на острове. Потом уж Мотылек догадался, что в речи вани не промелькнуло ни единого имперского словечка, которые пропитали весь киримский язык, как мед – слоеную булку. Так чисто могли бы говорить те, кто лежал под плитами и стелами в древних могилах святилища.