Эффект преломления - Диана Удовиченко Страница 24

Черное пламя утихло, потом полыхнуло вновь, теперь в нем горели гнев и презрение.

— Ференц бьется с турками, а вы здесь… Послала ему письмо, да не знаю, получит ли. А ведь что за дело может быть важнее похорон матери? Ваши дела, видно, много серьезнее, раз оставили друга одного на войне…

Сказала, развернулась — и вышла, по-прежнему гордая, несгибаемая. Невыносимо прекрасная. Дьёрдь понимал: это страх и горе в ней говорят. Но легче от этого не становилось. Хотелось догнать, схватить за плечи, встряхнуть, зарычать в лицо, что не один ее Ференц — хороший воин, он, Дьёрдь, тоже от врага не бегает…

Не стал. Понимал: ничего не докажет. Она одного ждала, а пришел другой. Бесполезно спорить с разочарованной женщиной. Да и Турзо не последний человек в империи, не привык унижаться.

А все же болела душа. Он, Дьёрдь Турзо, взрослый мужчина, воин, дворянин, политик, которого ценили сами Габсбурги, перед Эржебетой чувствовал себя мальчишкой. И ничего не мог поделать.

Он знал многих женщин. Умел комплиментами добиваться взаимности придворных красавиц и после штурма очередного селения, разгоряченный дракой, пьяный от крови, грубо брал рыдающих пленниц. В своих владениях развлекался с хорошенькими служанками, и среди знатных девиц подыскивал себе достойную невесту.

Но стоило ему расстаться с любой из них, как он забывал ее лицо, запах, голос… Лишь одна всегда стояла перед внутренним взором. Хотелось сказать ей об этом. Взять. Не отпускать никогда. Не мог. Но и отказаться совсем не умел. Всякий раз, как встречал ее, Дьёрдь дурел от страсти и ощущения тяжелого, грязного греха.

Грех он видел не в самом желании. В том, что желал женщину своего лучшего друга.

Деревня Урмис, сентябрь 1576 года от Рождества Христова

— Вперед, сучьи дети! — орал Ференц. — Кто отступит, того сам положу! Бей проклятых нехристей!

Напрасно подгонял граф своих солдат — они и без того готовы были за ним хоть в огонь, хоть в воду. Ференц был хорошим командиром: трусости, непослушания не спускал, зато отличившихся щедро награждал. Его люди в захваченных селениях брали богатую добычу и знатно пировали. Сам же полководец на привалах ел с солдатами из одного котла, в походах дрался с ними плечом к плечу и вместе веселился во взятых городах.

Надашди слыл самым бесстрашным, самым удачливым и самым жестоким бойцом во всей Венгрии. Не раз получал он награды за доблесть и заслуги перед короною из рук самого императора Фердинанда.

Всем сердцем Ференц ненавидел турок, из-за которых родная Венгрия была разорвана на части. Бить тварей — вот главное его дело. И плевать, что девять лет назад подписан мирный договор с султаном, по которому Османы получали все завоеванные венгерские земли. Война все равно продолжается, то там, то тут вспыхивают сражения, турки с венграми бесконечно отбивают друг у друга города и селения.

Надашди — человек простой, солдат, он про договор может и не знать. А потому…

Рявкали пушки, разносили дома. Янычары сражались с отчаянием безысходности, легко шли на смерть — никому не хотелось попасть в плен к Черному бею…

А за стенами женщины, рыдая, прижимали к себе детей, молились старики. В захваченных селениях Черный бей живых не оставлял.

— На штурм! Бей их, ребята!

Вид его был страшен. Мундир почернел от крови, лицо выпачкано сажей, глаза выпучены, рот кривился то ли в судорожном смехе, то ли в оскале — Надашди предвкушал новую бойню.

Он первым ринулся навстречу туркам. Увернулся от ятагана, вспорол саблей живот. Нехристь свалился с выпущенными кишками. Тут же подскочил другой, ему Ференц снес голову.

Вокруг дрались его ребята. Янычары визжали от бешенства, да не очень это им помогало. Солдаты Надашди умели сражаться, и было их гораздо больше.

Вскоре все кончилось. В поле вокруг деревни валялись изрубленные тела турок. Венгры ходили между ними, обыскивали, снимали добычу. Подбирали своих.

— Ребят похоронить, как полагается, — приказал Ференц.

— А нехристей? — спросил один из солдат.

Граф усмехнулся:

— Отрубите головы и развесьте на деревьях. Пусть все видят, что бывает с врагами Надашди.

— Раненых добить?

— Не надо. Тащите их в деревню, там повеселимся.

Тихо было в Урмисе, испуганные люди прятались по домам. С хохотом, с криками вошли в селение победители. Выволокли из домов всех — от мала до стара, приказали накрывать столы прямо посреди улицы.

Полдня горели костры, жарилось на них мясо. Вино, сыр, хлеб — все, что было в Урмисе, снесли жители к столу. Женщины и дети покорно прислуживали солдатам. Те пили, ели, но до поры сдерживали пыл — знали: граф Надашди любит первым начинать настоящее веселье.

Под ногами пирующих победителей лежали раненые турки. Истекали кровью, стонали. Никто не обращал внимания — от мучений врага праздник только слаще.

Под вечер, когда солнце склонилось к горизонту, а солдаты осоловели от выпитого, Ференц приказал:

— Приведите мне священника.

Двое солдат приволокли нестарого еще мужчину в черной рясе, толкнули его, так что тот упал на колени прямо перед графом.

— Что ж ты, святой отец, — недобро прищурился Надашди, — вроде должен христианскую веру оборонять, а сам туркам служил?

Священник попытался встать, но руки солдат давили на его плечи. Тогда он поднял голову и прямо взглянул в глаза командира:

— Я служу лишь Господу. Даже турецкие безбожники не трогают ни храмы, ни их служителей. [8]

— Так это потому, что нет их вере никакого ущерба от таких, как ты! — расхохотался Ференц. — Нет в твоем храме Бога, и ты не святой отец! Предатель ты!

— Не суди, и судим не будешь, сын мой…

Граф склонился над священником, хлопнул его по плечу, схватил за подбородок, заглянул в лицо:

— Ты еще молод. И руки у тебя сильные. Почему не бил турок?

Священник молчал. Ференц брезгливо поморщился:

— Отрубить ему голову.

Завыли женщины, закричали дети.

Удар сабли — обезглавленное тело служителя свалилось в пыль. Вслед за тем казнили раненых турок — посадили на кол посреди селения.

— Привести мужчин, — приказал граф.

Всего, от мальчиков двенадцати лет до стариков, набралось человек тридцать. Ференц обошел дрожащую толпу, остановился напротив мужчины лет сорока, бросил отрывисто:

— Почему вас так мало? Остальные где?