Небеса ликуют - Андрей Валентинов Страница 24

…Как воспитывали меня самого. Мать умерла, когда мне было восемь, и дальние родичи поспешили определить сироту в коллегиум. Доля младшего сына — стать священником или ландскнехтом.

— …а также нести свет веры Иисусовой по всему миру среди диких туземцев, не жалея сил и самой жизни…

Но ведь я и так посвятил этому жизнь! Я нес свет, не жалел жизни, ни своей, ни чужой!..

Я нес свет. Я — Светоносный.

Светоносный…

Люцифер.

Я — Черный Херувим.

Нет!!!

От ужаса путаются мысли, а вода уже заливает глаза, легкие тяжелеют, наполняются рвущейся болью. А голос все звучит, и кто-то невидимый повторяет знакомые слова. И тут я наконец начинаю понимать…

— …и в том я клянусь, и присягаю, и даю свое слово…

Я наконец начинаю догадываться. Все правильно! Люцифер тоже не понимал, за что его свергают с Небес. Ведь он нес свет, он двадцать лет прожил на болотистых берегах великой реки Парагвай. Он учил детей, сражался с бандерайтами, строил миссии среди сырой чащи, вел переговоры с надменными идальго из Лимы. Он играл в театре, он был Илочечонком, сыном ягуара, маленьким мальчиком, нашедшим свое счастье в Прохладном Лесу…

Он? Я — это Он?

— …и да поможет мне Господь. Амен!

Голос доносится глухо, еле слышно, вокруг смыкается тьма, и вместе с ней приходит покой.

Я заслужил эту смерть. Ягуара выманили из чащи, чтобы убить. Бешеного ягуара.

Каннибала!

Он уже не нужен, нужен кто-то другой, тот, кто принял сейчас четвертый обет. Он, неведомый, будет служить тому, ради чего погубил душу я.

Я — кнеж Адам Константин Горностай из рода Гедемина Великого, сын Самуила Горностая, подкомория киевского, и княгини Теофилы Горайской. Мой герб — Гиппоцентаврус с луком и стрелой, увенчанный тяжелой княжьей короной, и моя судьба — покоиться тут, под тяжелой желтой водой.

Покоиться…

Амен!

И тут черное одеяло сна на миг разрывается, и перед глазами встает неровное поле в сером пороховом дыму, всадники в мохнатых малахаях мчат прямо на тупые гарматные жерла…

Но я спокоен.

Мне уже нечего бояться.

Повозка, вызванная хозяином, стояла у самого входа. Возница дремал на козлах, сжимая в руках кнут.

— Parbleu! — Шевалье зябко повел плечами и скривился. — Неужели нам придется ехать на этом одре?

Я усмехнулся и посмотрел наверх, на сжатое черепичными крышами темное небо. Скоро рассвет, надо поспешить..

— Предпочитаете мчаться верхом, дорогой дю Бартас?

— Что вы! — Шевалье потряс головой, отчего шляпа тут же съехала на ухо. — Перед дуэлью? Верхом? Надеюсь, вы шутите, дорогой друг!

— Топоры-ножи-ножницы-сечки! Точу-вострю-полирую! От неожиданности я вздрогнул. Так-так, точильщик уже на посту. Странно, его черная борода за ночь стала рыжей.

— Шпаги-палаши-кинжалы!..

— Вам не надо подточить шпагу, шевалье? Дю Бартас покосился на точильщика, хмыкнул.

— Помилуйте, у этого мужлана? Однако же, друг мой, ведомо ли вам, где похоронена синьора Цецилия Метеллини?

— Цецилия Метелла, — постаравшись не улыбнуться, уточнил я. — Это жена знаменитого Марка Красса.

— Кого?!

Ответить я не успел. Легкий стук каблучков — совсем близко, рядом.

— Адам! Синьор Адам!

На Коломбине была черная маска — в цвет тяжелой мантильи, из-под которой выглядывало знакомое белое платье. И таким же белым казалось лицо. Или виной всему предрассветный сумрак?

— Я… Я, кажется, успела. Ничего не говорите, Адам, не надо! Я просто… просто… Вы действительно должны драться? Ведь это же глупость! Это…

— Доброе утро, прекрасная синьора! — Дю Бартас тут же оказался рядом, сжимая шляпу в руке. — Увы, именно это сейчас предстоит моему и вашему другу, дорогая синьора Франческа! И прошу, не желайте ему удачи, ибо это худшая из примет.

Ее лицо дернулось. Взгляд из-под маски заставил славного дю Бартаса отшатнуться и ретироваться к повозке.

— Ну почему вы такой, как все, Адам? Ради вашей дворянской спеси, вашей гордыни!..

Я молча поклонился. Хорошо, что девушка не знает всей правды! Если бы дело было только в гордыне!

— Но если так… Если вы такой… Я вас могу благословить? В темных глазах блеснула неожиданная усмешка, и мне сразу же стало легче.

— Можете. — Я улыбнулся в ответ, и тут же ее губы…

…От маски пахло духами и, клеем…

— Идите! — Франческа отстранилась, надвинула мантилью на голову. — Идите же, не смотрите на меня!

Сонный возница взмахнул кнутом. Я оглянулся, но девушка уже исчезла.

— Vieux diable! — мечтательно проговорил шевалье. — Как я завидую вам, дорогой де Гуаира! Эх, мне бы такую дуэль! Отвечать было нечего. Я отвернулся. Повозка тронулась.

— Топоры-ножи-ножницы-сечки! — донеслось из-за спины, и я почему-то вновь подумал о бессонном точильщике. Что случилось с его бородой?

Да, жизнь действительно театр. И хорошо, если приходится играть в комедии. Тычки, затрещины, любовник в сундуке. Глупо, конечно, но это все-таки лучше кровавой красоты шекспировских ужасов.

Итак, играем!

* * *

Декоратор постарался. Задник сцены в меру мрачен и в меру нелеп. Темные потрескавшиеся стены древней гробницы, грустные пинии вокруг — и белые ажурные зубцы поверху, словно могила Цецилии Метеллы надела чепец, какой носят субретки. Предрассветное серое небо, далекий глухой голос колокола…

— Ага, вот и они! Однако же прохладно, дорогой де Гуаира! На эту реплику можно не отвечать. Я — Арлекин, принявший вызов чванливого Капитана и теперь, дабы посмешить благородную публику, во всем подражающий своему врагу. Нос надменно вздернут, ботфорты гордо попирают холодную твердь, покрытую влажными желтыми иголками.

— Доброе утро, синьоры!

Их снова трое — крепыш, толстяк и высокий. Три Капитана — надутые щеки, брови — к переносице, носы, как и у меня, — к зениту. Играют от души.

Почему их трое? Маркиз, синьор Монтечело и…

«Хватайте ее, синьор Гримальди!»

Да мы, оказывается, знакомы!

Вся труппа в сборе. Приступим?

— Прежде чем мы начнем, синьоры, хочу исполнить свой долг и предложить вам принести взаимные извинения…