Найти себя - Валерий Елманов Страница 23

Но я держал.

Правда, разговаривал по-прежнему мало, чтобы не вызывать настороженности своим необычным говором и непонятными для деревенских жителей словами. Зато слушателем был превосходным – к месту кивал головой, цокал языком и щедро выдавал междометия, благо что они оставались неизменными, что в родном двадцать первом веке, что в нынешнем шестнадцатом. То есть нет, уже в начале семнадцатого, хотя один черт. Сам же не просто внимательно слушал, но старался понимать и сразу запоминать.

Кстати, нет худа без добра. Мне, конечно, изрядно досталось в ночном сражении с обезумевшей от голода Гликерьей, но зато я сразу приобрел в глазах почти всей деревни изрядный авторитет.

Единственный, кто с насмешкой отнесся к моей победе, это мужик, которого все звали Осина. Но и тот лишь раз заикнулся вслух о том, что он бы мигом выхватил у еле волочащей ноги бабы топор и... Договорить ему не дали. Кузнец Гаврила, обычно молчаливый, слова не выжмешь, тут не выдержал первым, заткнув рот хвастуну одной фразой:

– Ты бы допрежь Гликерьи со своей бабой управился, а опосля уж якал бы тут.

После этой короткой, но эффективной отповеди поднятый на смех всеми прочими Осина затих и лишь исподлобья поглядывал на меня, когда кто-то в очередной раз просил пояснить, как это я учуял крадущуюся ко мне в полной темноте бабу с топором.

– Луна подсобила, а так бы и не заметил,– честно отвечал я, и моя скромность нравилась им чуть ли не больше самого описания смертельной схватки.

К тому же как-то вскользь обнаружилось, что покидавшая меня по белу свету судьба наряду со злоключениями подарила возможность повидать множество диковин, о которых я, не чинясь и не жеманничая, спокойно рассказывал.

Словом, уже на второй день прогулок по деревне купца Федота зазвали на вечерние посиделки. Надо ли говорить, что слушали преимущественно меня, и никаких иных сказок больше не требовалось.

Опять же простота вкупе с приветливой улыбкой и молодостью тоже пошли в ощутимый плюс. Да и скромность. Едва речь заходила о будничных деревенских делах или каких-нибудь сельскохозяйственных работах, я тут же вежливо умолкал и принимался внимательно слушать. А когда столь много повидавший человек охотно выслушивает окружающих, то оно само по себе чертовски располагает к нему, ибо тем самым он словно говорит, что, мол, повидать довелось изрядно, но и вы тоже, ребятки, не лыком шиты, а кой в чем и меня за пояс заткнете.

В одном, правда, к мнению местного народца прислушиваться я не стал – что касалось предостережений относительно травницы бабки Марьи, которую чуть ли не все считали ведьмой. Разница заключалась лишь в том, что меньшая часть добавляла к этому клейму пояснение «но незлобивая», что изрядно смягчало короткую мрачную характеристику, а большая ничего не добавляла.

Но тут уж извините. Во-первых, она спасла мне жизнь. Уже только по одной этой причине я испытывал к ней чувство благодарности.

Во-вторых, я сам-с-усам и в силах сделать выводы из собственных наблюдений, не принимая на веру всяческие россказни и сплетни о ее темном настоящем и еще более темном прошлом.

А в-третьих, не мог я им верить, поскольку о ее и впрямь небезупречном, мягко говоря, прошлом знал гораздо больше, чем любой из жителей Ольховки.

Откуда?

Оказывается, это сейчас травницу кличут бабкой Марьей, а лет тридцать назад она охотнее откликалась на совсем другое имя... Светозара.

Да-да, та самая. Она и впрямь умела многое и не стеснялась этим пользоваться, не обращая ни малейшего внимания на разный бред вроде господних заповедей, смертных грехов и прочей ерунды.

Но предполагаемая смерть моего дядьки, а ее любимого повлияла на нее со страшной силой. Именно с тех самых пор она зареклась изготовлять любовные настои, равно как и антилюбовные, то есть «присухи» и «отсухи», не говоря уж о всяких там порчах и прочих гадостях, что шли во вред людям.

Нет, она не ударилась со всей страстью в христианскую веру, истово молясь и посещая все церковные службы, которые, кстати, бывали здесь не столь часто. В часовенку, стоящую чуть на отшибе, священник из тех же Бирючей приезжал лишь по оказии – отпеть кого-то из жителей. И исповедаться в прошлых грехах она также не торопилась. Служители бога разные, а потому рассчитывать, что тайна исповеди на самом деле останется тайной, было глупо. Да и не собиралась она отринуть от себя старых славянских богов, которые тоже звали к добру.

Травница поступила куда мудрее. Она сама наложила на себя добровольную епитимию, выражающуюся в том, что дала себе зарок творить только добрые дела по мере своих сил, каковой ни разу за тридцать прошедших лет не нарушила.

Как она призналась мне, поначалу ей и в голову не пришло – чей именно я «сын». Но едва Световид, к которому она пошла в ту самую ночь, осведомился у нее, благополучно ли добрался до деревни сын ее очень старого знакомца, как бабка Марья заторопилась домой, по пути внимательно всматриваясь в мои следы.

Увидев, что они и впрямь заканчиваются возле крайней в деревне избы, травница поняла, что я спутал, но, как ни хотелось ей побыстрее меня увидеть, она, немного потоптавшись у крыльца, побрела к себе домой. Однако заснуть у нее так и не вышло, и едва рассвело, она вновь припустилась к Гликерье, по пути встретившись с Матреной, пошедшей по воду, которая подробно описала ей мой ночной визит и каких страхов она натерпелась, разговаривая со мной.

Словом, к сумасшедшей они потопали вместе.

На стук в дверь им никто не ответил, и тогда травница, хоть Матрена и отговаривала, мол, спят еще, поди, решила заглянуть в избу. О том, что они увидели, я уже рассказывал.

Так что получалось, если Матрена – моя спасительница, то бабка Марья, как она сразу попросила ее называть, отринув с прошлым даже свое прежнее имя, спасительница вдвойне. Тут тебе и травы, которыми она поставила меня на ноги, и ее настойчивость. Как знать, уйди они обратно и вернись попозже, вполне вероятно, застали бы в избе картину пострашнее. Не исключено, что именно этого времени не хватило умирающей, чтобы сомкнуть свои зубы на моем горле.

Словом, нам с нею было о чем поговорить и что вспомнить. И пусть я лично не знал пышную телом и бойкую на язык девицу Светозару, но по рассказам дяди Кости имел о ней достаточно ясное представление. Она же...

– Зрю тебя, а в очах – он,– то и дело вздыхала травница, но чаще всего, особенно поначалу, задавала один и тот же наиболее беспокоивший ее вопрос: – Он и впрямь меня простил? – И через полчаса вновь: – Ты не в утешение мне оное ответствовал – и впрямь сказывал о прощении?..

Я устало вздыхал – ну сколько ж можно об одном и том же,– но терпеливо и вежливо отвечал, что и впрямь, и я ничего не выдумываю, так оно и было на самом деле, и говорил он мне это неоднократно, так что ошибка тут исключена. При этом я всякий раз добавлял некоторые дополнительные подробности, когда мой батюшка якобы вспоминал о ней и какими именно словами выражал это самое прощение.