Гиперборейская чума - Михаил Успенский Страница 23

– Твой отец?!

– Да. В пятьдесят шестом освободился, в шестьдесят шестом умер. Как раз шел второй, окончательный, разгром кибернетики. Ну, и… Инфаркт. Рассказывал мало, боялся. Да и честный был: раз уж дал подписку не болтать – значит, болтать нельзя. А я – молодой осел – спрашивал редко. Неинтересно мне это было. Такая вот общая беда…

– И больше про этого директора ничего не известно?

– Как сказать… Столкнулся я с ним однажды и сам – нос к носу. Было это в семьдесят пятом. Километрах в ста севернее Сайгона – не того, который в Питере, а который Хошимин.

– Это во Вьетнаме? – уточнила Ираида.

– На Вьетнамщине, – строго поправил ее Крис. – Да. Выпала мне загранка. Большая редкость по тогдашним временам. Написал я довольно лажовую повесть про молодых музыкантов. А Скачок, покойник, уже тогда возле ЦК комсомола крутился и сам, представьте себе, задорные стишки писал. Он и помог мне эту лажу в «Юности» опубликовать. Спасибо покойнику… за это – да еще и за то, что устроил нам с ним да еще одному парню, Саньке, что потом песню «Ласточка-птичка на белом снегу» написал, а тогда неплохо сочинял и пел под гитару, – устроил он нам поездку в свежеосвобожденный героический и братский Вьетнам. Тебе, Ира, этого не понять… Во-первых, не стадом в двадцать голов с комсоргом в качестве козла-вожака, во-вторых, не на автобусе, где все остановки предусмотрены, а выдал нам ихний Отечественный фронт во главе с товарищем Хоанг Куок Вьетом новенький трофейный джип с шофером и переводчиком. И проехали мы по знаменитой «Дороге номер один» от Ханоя до Сайгона и обратно. Концерты устраивали для наших, которых там много было и которые сильно тосковали по родине, и я их понимаю. Привез я из той поездки и свой «Маджестик», не успели его коммунисты утопить на барже вместе с сайгонскими проститутками и джазменами… там эти проблемы просто решали, эпическая сила… Скачок, умница, тут же оформил мне его как подарок от вьетнамского комсомола – а то провладел бы я им аккурат до советской таможни. Короче, хиляем обратно. Но облом нам по той же дороге ехать – скучно. Да и Скачка людям показать стыдно: он после Сайгона закирял со страшной силой. А ром вьетнамский – до того жуткая вещь, что от него отказывались, бывало, даже переделкинские алкаши. Короче, уговорили мы шофера нашего добираться проселками. А берло стремное – то и дело живот прихватывает…

– Стремное – что? – испугалась Ираида.

– Берло, девушка, это… как бы поточнее выразиться… ну, что-то вроде провианта. Еда, в общем. Да, еда. И часто приходилось нам делать неплановые остановки. И вот остановились мы в очень живописном месте: дамба метров пять высотой, по одну сторону – рисовые поля, крестьяне в тростниковых шляпах, деревушка вдали с вышками для часовых. А по другую сторону – древний храм, и какие-то люди его разбирают киркомотыгами. Разумеется, под охраной. Красивый такой храм… И вот сидим мы и пейзажем этим любуемся, и вдруг один из тех, кто с кирками, кирку эту бросает, бежит к нам и орет во весь голос: «Я – майор Дуглас Фогерти, личный номер такой-то, сообщите правительству Соединенных…» – не успел договорить, догнали его, повалили и стали избивать прикладами, а потом поволокли за ноги. А какие-то чины уже к нам бегут. Мы кое-как штаны надели, переводчик в машине спит, сморило его, и вдруг водила наш, до того по-русски ни шиша не знавший, быстро-быстро лопочет: «Вы ни слова не знаете по-английски. Повторяю: вы ни слова не знаете по-английски…» Первый раз я видел тогда бледного вьетнамца. Ужасное зрелище…

– Я тоже один раз бледных негров видел, – сказал Коломиец. – А уж какого я сам колеру был – и представить не могу.

– Как мне в голову стукнуло, не понимаю, но схватил я тогда скачковский ром, сам винтом высадил треть и парней заставил. Скачок тут же лег – на старые дрожжи много ли надо… В общем, продержали нас сутки в какой-то местной кутузке. Всех по отдельности. Колоть пытались на знание английского, задавая внезапно вопросы. Все, как в фильме «ЧП», которого ты тоже не помнишь…

– Помню, – сказала Ираида. – В прошлом году показывали по НТВ.

– Я уже кричать начинаю: «Требую встречи с советским консулом!» – и другие глупости. А кричать их ни в какой тюрьме не рекомендуется. Даже в самой что ни на есть братской. В общем, ровно через сутки прибывает белый человек с военной выправкой, свободно говорящий на русском матерном. Он меня дешево колоть не стал, а лишь на сакс посмотрел и говорит: «Да чтоб джазист английского не знал!..» Я было крутнулся: трубу в подарок корешам купил, а сам как попка-попугай: пою, а слов не понимаю. Он на меня посмотрел, как на идиота, и говорит: «Ладно, Кристофор, пойдем, я тебе настоящую Америку открою». И проводит в другую камеру, попросторнее. А там лежит то, что от нашего водилы осталось. Переводчик-то, пидор, вполглаза спал… – Крис сморщился, как от боли, мотнул головой. – В общем, как мы обратно в Союз попали, я просто не помню. Пили неделю и не разговаривали. Потом разошлись… Со Скачком мы еще виделись изредка, а Санька сломался, похоже: стал тексты слов писать про БАМ да про сталеваров. Забогател, обнаглел. Окуджава как-то рассказывал: в лифте с ним едут, Санька хвастается: машину поменял, на даче бассейн построил, еще что-то. Я, говорит, возьми и спроси: деньги-то где берешь? А тот меня этак по плечу похлопал: песни писать надо… Эту… «За лебединой стаей журавлей» – тоже он написал. Н-да… А Скачка я через полгода встретил, он испуганно так говорит: пить не могу! Чуть что крепче пива – во рту превращается в этот вьетнамский ром… и такой ужас скручивает…

– Крис Мартович, – спросила Ираида, – а вы про майора-то сообщили куда следует?

Крис как-то длинно выдохнул. И вместо него ответил Коломиец:

– Сообщил бы – не сидел бы здесь.

– Объяснено нам было, – медленно сказал Крис, – что, первое, на этого майора, убийцу женщин и детей, выменяют твоего, пацан, ровесника, нашего славного парня, попавшего в засаду в каменных джунглях; второе, если америкосы про тот лагерь узнают и про того майора запрос сделают, эпическая сила, сразу будет ясно, через кого они все это получили. И еще раз на нашего шофера, беднягу, посмотреть побудили. Я потом лет десять мимо американского посольства пройти боялся и от телефонов-автоматов шарахался…

– Так этот русский – он и был тот бывший директор?

– Ну да.

– А как вы узнали?

– Он сам сказал. Вулич, говорит? Мартович? Так я с вашим папашей работал. Привет ему передавайте от Антона Григорьевича. Обязательно, говорю, передам – только, наверное, не сразу… Ну, а как приехал – матери внешность этого черта описал, в подробности встречи не вдаваясь, подтвердила – он. Только вот слишком уж хорошо выглядит, не по годам… Н-да. Я ведь потом и из Москвы уехал – в Ташкенте джаз поднимал. И… впрочем, чего уж теперь.

– А потом? При Горбачеве?

– Как только прозвучало слово «гласность», я встал с дивана, подошел к телефону и набрал номер… – с горьким сарказмом проговорил Крис. – Глупо. Кто мог прожить во вьетнамском плену десять лет? Да и… стыдно, главным образом. Столько трусил, а тут вдруг осмелел.