Полумертвые души. Люди из пригорода - Сергей Никшич Страница 23

– Ты кто? – насуплено спросила девушка, и Алеша сразу сообразил – нет, не Алена, – голос совсем не такой, не такой бархатистый, а немножко надтреснутый, что ли.

– Я в селе здесь живу, – сбивчиво ответил ей Алексей.

– А зачем ты здесь? Поглазеть на чужое горе? Так ведь? Как на редкое животное…

– Учительница у меня книги для тебя берет, вот я и решил прийти спросить…

– Не лги! – безапелляционно ответила Запертая Пашка.

– Да не лгу я, я на журналистском учусь, книг у меня сколько хочешь, вот я и пришел спросить, какие тебе больше нравятся, а то учительница выбирает всегда наспех, а ведь это дело такое, требует внимания, чтобы человеку приятно было читать…

Алексей прекрасно понимал, что изъясняется несвойственным ему языком, почти как неграмотный, но девушка, чем-то удивительно похожая на Алену, смущала его и он чувствовал, что покрывается густым румянцем и вот-вот начнет заикаться.

Румянец его, однако, спас, потому что голос девушки стал добрее.

– Так, значит, я и в самом деле твои книги читаю? Алеша судорожно кивнул, отдавая себе отчет в том, что смотрит на нее как завороженный.

Пашка, впрочем, была в более выгодном положении, чем Алеша, потому что ее отчасти скрывала полутьма, а во-вторых, ему были видны только ее лицо и руки.

– Так какие тебе книги принести? – спросил Алеша, чувствуя, что на него кто-то чужой смотрит из-за сарая. Он оглянулся и чуть снова не свалился в снег – откормленный, как боров, черт нахально пялился на него из-за угла сарая, ехидно и в то же время нагло улыбаясь и показывая свои желтые клыки. Увидев, что Алеша на него смотрит, он закивал ему, как старому знакомому, и сальная улыбка расплылась по его физиономии, как блин по сковородке. Алеша, хотя и был наслышан о нем самом и его художествах, все-таки полагал, что приблуда-черт просто выдумка досужих любителей заложить за воротник, а тут, как назло, в святой для него момент заклятый враг рода человеческого вылез на свет и к тому же, видать, наслал на него какую порчу, потому что ноги его вдруг словно налились свинцом, а лицо сделалось серым как наждачная бумага.

– Что это с тобой? – встревожилась Пашка. – Ты какой-то серый стал, а? С тобой все в порядке? У меня тут вода есть…

Она внимательно посмотрела на Алешу, и насколько он был серый, настолько теперь уже она покрылась кумачовым румянцем.

Так они и смотрели друг на друга – один серый, другая – как свекла, а Алеша смотрел на нее не отрываясь – она сделалась ему вдруг дорога, потому что искренне о нем беспокоилась.

– А Алена? – подло прошипел из-за угла сарая черт. – А Алену ты уже забыл? Вот если бы она тебя сейчас увидела…

Слова черта заставили Алешино сердце тревожно сжаться – знакомая боль уже подкрадывалась к нему, чтобы опять ухватить его сердце холодным, колючим пинцетом, чтобы беспрестанно мучить его во сне и наяву. Но тут он вдруг вспомнил, что Алена уже в прошлом, и сообразил, что черт его дурит, чтобы сбить с толку и отвлечь от Пашки.

– Изыди сатана! – вдруг завопил Алеша, сам себе поражаясь, – наверное, впервые в жизни он произнес вслух слово «изыди» и окрестил черта тремя пальцами по христианскому обычаю. Тот такого подвоха не ожидал, и поэтому начерченный в воздухе святой крест заставил его отшатнуться, словно его пребольно ударили плетью по омерзительной, поросшей черным вонючим мехом харе. И он тут же исчез, и только отвратительный запах серы появился в том месте, откуда черт только что пялился на Алексея.

– Так там этот недоумок был?! – Пашка залилась смехом, словно нежный, серебряный колокольчик зазвучал в скучной полутьме сарая. – Я его не боюсь. Уж сколько раз он ко мне подбирался, такого сулил – не получилось у него. Да и ты его не бойся, если его всерьез не принимать, а вести себя с ним, как с умственно отсталым, то все его чары словно испаряются и ничего, кроме вони, от него не остается.

– Ты тут всегда жила? – спросил Алексей.

– С тех пор как проходимица силой меня заперла и Голову подкупила. Некому за меня заступиться. Все село знает, что я тут сижу, как в тюрьме, но людям спокойнее думать, что и впрямь заперли в сарае полоумную, чем впутываться в спор с Головой…

– Я только недавно про тебя узнал, – сказал Алеша. – И сразу пришел. Я тебя в обиду не дам. Хочешь, прямо сейчас сорву этот дурацкий замок и ты уйдешь отсюда со мной.

– Но куда я пойду? Дом мой украла у меня проходимица, даже паспорта у меня нету… Куда же я, а?

– Ко мне пойдешь, – успокоил ее Алеша. – Хата у нас с мамой небольшая, но для тебя места хватит, все равно лучше, чем здесь впотьмах сидеть и слушать, как за околицей волки воют. Да и холодно у тебя здесь…

А пока они так разговаривали, на Горенку опустились тревожные сумерки, и какие-то тени замелькали по улицам и дворам, и люди добрые спустили тут же на ночь собак да и заперлись от греха подальше на все замки. И никому не было дела до запертой в сарае девушки.

Алексей вдруг увидел недалеко от сарая обломок старой оглобли и, вставив ее под замок, без всякого труда сорвал его с двери. Дверь со скрипом распахнулась, и свежий воздух впервые за последние два или три года ворвался в' тоскливую Пашкину темницу.

Она отошла от окошка и, неуверенно ступая, как человек, который разучился ходить из-за долгой болезни, вышла к Алексею. При виде Пашки сердце у Алексея сжалось от жалости – тряпки, в которые она была замотана, даже отдаленно не напоминали одежду. Изношенные кирзовые сапоги с прохудившимися подошвами совершенно не защищали ее ноги от колючего холода, и она растерянно смотрела на Алешу, словно проверяя, действительно ли он намерен спасти ее из этого ада, который злые и жадные люди устроили ей прямо во дворе родного дома. Алеша взял ее за руку, и они, как могли, быстро зашагали через сад к улице.

Уже возле самой калитки их догнала толстая рябая баба, которая попыталась было вцепиться в Алешин рукав, нагло шипя, как уверенная в силе своего яда гадюка:

– Куда придурошную тащишь, куда? Оставь, я ее запру бедолагу…

И тут кроткая, но настрадавшаяся за свою недолгую жизнь Пашка совершила нечто вроде пируэта на скользком снегу, пощечина, которую она влепила лживой бабе, звонко, как гонг, прозвучала на заснеженной улице в опустившейся на Горенку тишине.

Но тут на помощь проходимице, как ее называла Пашка, бросился упитанный, как бычок, дяденька, почуявший, видать, своим пропитанным денатуратным нутром, что уютный, но неправедно нажитый домик ускользает из-под отучившейся ночевать на вокзальных скамейках задницы. Он попытался было ухватиться за те тряпки, которыми Пашка была скорее обмотана, чем одета, но Алеша бросился на него, как тореадор, и толкнул в глубокий сугроб, в который тот погрузился весь целиком головой вперед, и от всей его злобы на виду у человечества остались только подошвы добротно сработанных сапог. Проходимица бросилась его выручать, а Алексей и Пашка воспользовались этим, чтобы раствориться в сгустившейся ночной тьме, уже опустившейся на Горенку из вечно холодного и непонятного людям космоса.