Жажда снящих - Юлия Остапенко Страница 23

Мамору наклонил голову.

– Всё в порядке, господин Савельев. Господин Жигалов направил меня к вам для обсуждения неофициальных деталей программы. Он сказал, что я могу вам доверять. И что он может вам доверять. Это правда?

Я тупо смотрел на холёные пальцы японца, аккуратно сжимавшие стенки чашки. «Можно ли мне доверять?.. Ещё бы. О да, ещё как, после того, что произошло полчаса назад… более чем. Хотя даже и это не главная причина».

– Что вы хотите знать? – спросил я.

Улыбка Мамору стала жёсткой.

– Моя компания не стала бы вкладывать миллиардные средства в вашу программу, не выяснив все нюансы заранее. От вас я просто хочу услышать подтверждение. Подтверждение живого участника… скажем так. Вы можете мне в этом помочь?

Я медленно захлопнул ящик стола. Посмотрел, не дрожат ли руки. Нет, вроде не дрожат.

– Спрашивайте.

– Каждый сотрудник «Анти-Суицида» опробовал программу на себе. Это так?

– Да.

– С какой целью это делалось?

«С какой целью? Если бы я знал».

Это было льготным пунктом контракта – бесплатное включение персонала в программу. При желании. Хотели не все. Я хотел. Это случилось три года назад, от меня только что ушла жена, я проиграл судебный процесс по опеке над нашим ребёнком и никак не мог вылечить свой простатит. Мысли о том, не пора ли лезть в петлю, одолевали меня куда чаще, чем мне хотелось бы. Случайно подвернувшаяся работа в «АС», тогда просто курьером, показалась мне небесной благостью. А возможность бесплатно излечиться от идиотских мыслей – великой небесной благостью. И кто бы мог предположить, что именно эта мысль была самой идиотской.

Я не знал и не знаю до сих пор, зачем они это делали. Но не исключено, что таким образом они просто получили огромное количество подопытных крыс, которые ещё и радовались своему положению. Ведь неофициально программа до сих пор на стадии разработки, а денег у корпорации куда меньше, чем необходимо для полноценных исследований. Собственно, потому этот япошка и сидит сейчас тут, буравя меня своими дикими голубыми глазами.

– Я не знаю, с какой целью, – наконец выдавил я.

– Хорошо. – Похоже, он мне поверил. – И что вы можете сказать об этом? Вы убедились на себе в эффективности программы?

Я не сумел подавить нервный смешок.

«Убедился ли? Да уж. Более чем».

– Он действительно сдерживает суицидальные мысли, – честно сказал я. Японец смотрел на меня всё так же пристально. Я вдруг почувствовал себя лёгким, как пёрышко.

«Да какого чёрта?! Падла Жигалов мне доверяет? У него есть на то основания. Ну так получит он по полной… программе».

– Знаете, очень затруднительно думать о чём-либо, если каждая мысль немедленно наказывается дикой болью, – сухо сказал я.

Тонкие брови Мамору изящно изогнулись. Он явно не был удивлён.

– Электрический разряд болезненен?

– Сначала нет. Его даже почти не чувствуешь. Так, будто щёлкает что-то в голове, когда начинаешь думать о всяком… Потом щёлкает всё громче. До головной боли. Потом сами щелчки становятся болезненными. Это… – я сделал паузу, выравнивая дыхание, и продолжал: – Это входит в программу. Если минимальная аверсивная стимуляция оказывается недейственной, сигнал усиливается. Мозг… наказывается… за упрямство.

– И вы заодно с ним, – сказал Мамору. Я подумал, что он смеётся надо мной, но японец выглядел донельзя серьёзным. Чай в его чашке уже остыл.

– Именно. Потом, где-то через полгода, эпизодическая боль переходит в спазмы. Спазмы – в судороги. На третьем году начинаются эпилептические припадки.

– Смертность?

– Десять процентов, – ответил я и подумал: «Да, всего-то навсего. Забавно, правда?»

– Что происходит с остальными?

– Сложно сказать. Программа внедрена не так давно. Пока нам верят и… – я умолк, осознавая, что Мамору всё это прекрасно известно и без меня. Вероятно, у него есть свои причины связываться с этой шарашкиной конторой… и отчего-то я даже не мог его за это ненавидеть.

– Но разве это ничему вас не учит, господин Савельев? Если мысли о смерти наказуемы – почему вы не можете от них отказаться?

Я подумал, сдержать ли смешок снова, потом решил – хрен с ним, и не стал.

– Знаете, Мамору-сан, человеческая психика – такая странная штука. Если вам запретить думать о чём-либо, вы не сможете думать ни о чём другом. И чем сильнее вас будут наказывать за это, тем труднее будет отделаться от мыслей.

– Как там у вас говорят… «запретный плод сладок»?

– А у вас, кажется – «только не думай о белой обезьяне»?

Мамору улыбнулся мне, а я улыбнулся ему, вспоминая, как спустил курок и снёс голову бедняге Артемьеву. Он слишком много думал о белых обезьянах. Только о них. А надо было – о работе… как я.

– Это трудно, не правда ли? – мягко спросил японец. Его певучий акцент действовал на меня умиротворяюще. А глаза уже не казались стекляшками. «Чёрт знает, а вдруг они у него и правда голубые?»

– Да, – ответил я. – Очень.

– Невыносимо?

– Невыносимо.

– Расскажите мне теперь про Q-отдел.

Я вздрогнул. Был готов – и всё равно… «Так они и об этом пронюхали. Ну, стоило ли сомневаться?»

– Вы же сами знаете.

– Хочу услышать от вас.

– Это отдел, занимающийся увольнением штатных сотрудников.

– О да, – покивал Мамору. – Насколько мне известно, текучесть кадров у вас очень высокая. В среднем десяток человек в день только в вашем филиале. Это… что-то около трёх с половиной тысяч в год, верно? Столько же, сколько новых рабочих мест вы ежегодно создаёте?

Он не смеялся – а если и так, то не надо мной. Я бы даже присоединился к нему… только я уже отсмеялся своё.

«Мне доверяют и мне нечего терять, так что…»

– Через три года – это очень тяжело. Многие не выдерживают. Прекратить это невозможно – мы пока не научились извлекать наноробота из организма. Убить себя сами включённые в программу не могут. Мы… может только помочь им.

Мамору помолчал. Сцепил пальцы в замок, положил руки на колени. Прикрыл глаза.

– Десять человек в день, так?

– В нашем филиале. Да.

Он снова покивал.

– Кто осуществляет?..

– Мы сами. Налажен принцип взаимодействия по цепочке. Тот, кто спускает курок утром, становится свободным днём. А тот, кто его освобождает – вечером… Никаких следов, убийцы мертвы. Корпорация чиста.

Мамору открыл глаза. Странно – в них читалось нечто больше, чем простое сочувствие.

– Вы употребили слово «свобода».