Страсть новой Евы - Анджела Картер Страница 22

На столе стояли гипсовый бюст Ницше и полупустая бутылка бурбона, а рядом грязный стакан. Единственным украшением комнаты служил большой плакат, приколотый к стене над столом, – Тристесса в окровавленной ночной сорочке в образе Мэдлин Ашер. Она оказалась здесь, в столь поганом месте; моя заступница, мой ангел-хранитель, готовая радушно сопроводить меня навстречу боли.

Однако Зиро ее изуродовал: через изображение на фотографии намалевал ярко-красный слоган: «ВРАГ НАРОДА НОМЕР ОДИН», а ее мечтательно-грустное тело использовал в качестве мишени для метания ножей. Все свою ненависть к женскому полу Зиро сосредоточил на Тристессе; он считал, что ты, Тристесса, его околдовала. Он правда так считал.

Зиро ткнул пальцем мне в грудь и вопросительно хрюкнул.

– Эва, – дрожащим голосом ответила я.

Он громко расхохотался.

– Ты – Ева, я – Адам.

И хотя шутка его повеселила, он, видно, разгневался из-за того, что пришлось говорить, и скривил губы. Потом вытащил нож с ощетинившегося оружием пояса, развернулся и небрежно швырнул его в Тристессу, проделав ей дырку во лбу.

– Отвратная дамочка. Хуже не бывает. Питается душами. Эта подлая сука вытянула из моего семени энергию гения! И сила не вернется, пока я не заткну дырку в этой законченной лесбе. Лесбийская тварь; лесба, шлюз, ведущий в никуда. А ты лесба? – угрожающе уточнил он, играя ножом.

Я не решилась заговорить и просто покачала головой. Зиро, похоже, поверил, кивнул и приказал лечь на пол. Не обращая внимание на разбросанные кругом экскременты, он расстегнул ширинку и, выправив свое орудие – как я только теперь заметила, внушительных размеров, – с диким криком на меня набросился; так варвары атаковали Рим. Я сумела отрешиться от своего позора, отметив в голове лишь сам горький факт, что это второе изнасилование за два часа.

Когда он насиловал меня в первый раз, я очень боялась и не заметила, что́ во время соития он делал с деревянной ногой: он просто клал ее рядом, как дополнительный член, который порой вступал в игру. Но Зиро его стеснялся и не позволял своим женщинам видеть ремни, которыми привязывал искусственную конечность к телу, поэтому никогда не совокуплялся полностью обнаженным, а всегда оставлял штаны, как лорд Байрон.

Закончив, он поднялся, застегнул молнию на кожаных брюках и произнес:

– Поздравляю, ты только что стала восьмой женой Зиро, поэта. Посимпатичнее их всех будешь. Можешь проводить со мной воскресную ночь. Считай священную жидкость, которую источает мой член, гилеадским бальзамом. Я безвозмездно дарую тебе этот эликсир жизни, извлеченный из моих безупречных тестикул. Увы, мне не множить новых Зиро, пока эта ведьма, эта сука, эта лесбийская тварь не будет мертва! Впрочем, недолго уже осталось, малыш, недолго.

Вот так я и поняла: несмотря на свой скептицизм, этот человек верил, что киноактриса провела ему духовную вазэктомию. Развернувшись, он злобно оскалился на плакат с Тристессой, затем порылся в ящике стола и вытащил обручальное кольцо, точно такое же, как и кольца остальных участниц гарема. Он бросил это кольцо мне, а я поймала его, как крикетист ловит мяч. Мое новое тело тут же предательски напомнило мне о школьных годах, о запахе свежего пота, флирта, юношеских тел, свежескошенной травы… фальшивые воспоминания, как будто я просматривала старый фильм с посредственными актерами. Даже мои воспоминания теперь мне не подходили, как старая одежда, принадлежащая тому, кого уже с нами нет.

Зиро нетерпеливо цыкнул и надел кольцо мне на палец. Так я стала миссис Зиро.

Открыв дверь, он позвал Мэриджейн. Та вползла с виноватым видом, двигаясь боком, понурив голову, словно в чем-то провинилась и теперь хочет понести наказание. Зиро грубо рявкнул, что она разжалована и не обладает больше регалиями Старшей Жены. Отныне ей надлежит быть Полуженой; этот статус они получат с Бетти Луэллой, чтобы вместе составлять целое. Это значит, что им придется делить знаки внимания Зиро между собой. Я же стану Номером Один по двум причинам: как старшая по возрасту и последняя по вступлению в гарем. При этих словах Мэриджейн завыла белугой и стала долбиться головой о стену. Но Зиро сгреб ее в охапку, вынес в спальню и вывалил там на пол, с плеч долой. А после отдал дань традиции: схватил за волосы Эмелину, чья очередь была в эту ночь, и потащил к себе. Убедившись, что он не планирует разрушать своим последним браком раз и навсегда заведенный черед установленного режима, я быстренько выскользнула из его кабинета, пока Эмелина стягивала комбинезон. На следующий день на церемонии обряда, который попахивал завистью, они откромсали мои длинные белокурые волосы и сожгли их в печке; теперь у меня, как у всех, была лаконичная стрижка деревянной куклы и, как у всех, комбинезон.

Так меня приняли в гарем. На следующий день я присмотрелась к новой обстановке.

Историчность в Америке течет быстрее, нежели мечтательный темп Старого Света. Тот шахтерский городок появился не позже, чем во времена моей прабабки, но выглядел он, в аналитических лучах солнечного света пустыни, намного старше скал, на которых стоял – иссохшие бревна, растерзанные железные крыши, – и вид его рвал душу сильнее, чем древние руины, ведь среди этих развалин оставалось много человеческого. Люди, которые хаотично строили городишко, делали это не на века, как в Европе, и всецело отдали свое детище в неласковые руки Времени. На досках обветшалых магазинчиков висели, прихваченные одиноким гвоздиком, оловянные рекламные вывески Мозолина и средств от облысения. Нашу общую спальню в доме украшали отголоски американского быта: сломанные часы с кукушкой, обрамленное фото женщины, что писала сыну письма во время золотой лихорадки. На кухне стояла пузатая дровяная печь, а на веранде – кресло-качалка; Зиро в нем часто отдыхал и курил, словно в старые добрые времена.

В городе оставалась развалившаяся забегаловка с длинной барной стойкой, на которой Зиро выл и протанцовывал стихи, своими воплями разворачивая революционную пропаганду; порой он заставлял там плясать и женщин гарема. За стойкой в усыпанной песком позолоченной раме висело разбитое зеркало, все в пятнышках, и я почти не могла разобрать отражение Новой Эвы – там ее словно окутывала старинная свадебная фата. Полкрыши снесло, и все вокруг захватил песок, который, тихонечко перешептываясь, забил щели растрескавшихся половиц. Зато в развалинах старой часовни под провисшей крышей из гофрированной стали Зиро держал свиней.

Свиней Зиро боготворил и никоим образом не ограничивал их грязной соломой хлева; им разрешалось бегать куда заблагорассудится, и частенько тучная свиноматка своим рылом и жирными боками открывала створку двери в кухню, с мерзким визгом бежала к котелку, который булькал на печке, ловко скидывала его на пол одним ударом раздвоенного копытца и жрала еще дымящееся содержимое. Нам не дозволялось прогонять ни свиней, ни ватагу поросят, вечно путавшихся под ногами. В противном случае Зиро нас лупил. Двадцать агрессивных тварей (есть их запрещалось) контролировали жизнь в нашем сообществе, которому тон задавали их дикие повадки.

Когда свинья приносила потомство, нам надлежало отнять поросят от матери, наряжать их в одежду (несколько чемоданов с детскими вещичками хранились в женской спальне, заготовленные на тот долгожданный момент, когда девушки станут нянчить новое поколение американцев), качать на коленях, баюкать и кормить подогретым козьим молоком из бутылки с соской, таким образом познавая науку материнства.