Коготь и цепь - Анастасия Машевская Страница 22

Весь масштаб происшедшего достиг сознания Бану именно в дороге. Потрясение оказалось столь велико, что измочаленный походами организм просто отказался испытывать какие-либо эмоции по этому поводу. Оттого чаще всего таншу можно было застать в одиночестве ночью в шатре или верхом на лошади с совершенно непроницаемым взглядом и абсолютно отсутствующим видом.

Пальцев одной руки было много, чтобы перечесть количество приказов, которые тану отдала за несколько дней перехода. Молча все так же упорно двигалась дальше, возглавляя колонну плечом к плечу с братом.

Русса горевал страшно.

Наблюдательный Гистасп, временами подмечавший отечность век госпожи от недостатка сна, как-то заявил, что «за тем перевалом» начинаются владения Пурпурного дома, надеясь, что это взбодрит таншу. Та сдержанно кивнула, никак больше не обозначив, что вообще слушала. Но когда означенный перевал остался позади, воздела руку, безмолвно приказывая воинству остановиться.

– Бану? – спросил Русса.

– Это уже наши земли? – с усилием прохрипела женщина. Не от чувств – слишком мало пользовалась голосом в последние дни.

Брат подтвердил, и Бансабира спрыгнула с лошади.

– Бану? – непонимающе позвал Русса.

– Госпожа? – следом окликнул и Гистасп, от которого, впрочем, не укрылось, что лицо Бану впервые за последние дни приобрело осмысленное выражение, как если бы она проснулась наконец от долгого сна.

Бансабира, ничего не объясняя, принялась снимать сапоги.

– Бану, ты с ума сошла?! Земля еще слишком холодная! – взвился Русса, тут же спешиваясь. Гистасп согласился с бастардом:

– И тут кругом грязь, тану!

– Не имеет значения, – отозвалась танша самым привычным для войск, ничего не значащим тоном. – Это не займет много времени.

Избавившись от обуви, Бану закатала форменные штаны Храма Даг, подвязав их у колен, и, прикрыв глаза, с трепетом сделала шаг по грязи.

По ее грязи.

По ее родной земле, замешанной талыми водами так, что она казалась глиной. По земле, что пронзила Бану электрическим разрядом молнии от пальцев ног до темечка, выбив из головы уныние, слабость и злость. Только в этот момент свежий северный воздух наконец достиг сознания, будто резонируя в черепе, выдувая нерешительность и жалость к себе. И с каждым сделанным шагом чувство свежести внутри Бану все прибывало. Будто где-то рядом раздался насмешливый подкол Гора, сопровожденный подзатыльником.

Бансабира, открывая глаза, наконец вдохнула до самого дна легких, почти ощущая, как прогибается диафрагма. Как хорошо, когда дует ветер. Все равно, несет он перемены к лучшему или нет – он всегда уносит отголоски прошлого. Ничто еще не потеряно. Она, Бансабира Изящная и тану Яввуз, придет в себя.

Со временем. С заботами. С надеждой, которая неминуемо сопровождает, держа за руку, каждый восход солнца и каждый воздушный поток.

Земля и впрямь холодная, осознала танша, опуская штанины. Вытерла ноги о брошенное Лигдамом полотно, обмотала стопы, обулась, вернулась в седло. Русса, прежде не отходивший от сестры ни на шаг, сосредоточенно хмурился, глядя на нее, и запоздало сообразил тоже влезть на лошадь.

– Я бы хотела, чтобы он дожил до этого момента, – произнесла Бану. Охрана и приближенные танши в мыслях облегченно вздохнули, практически услышав в мыслях танши: «Ну, раз не дожил, что поделать». – Поторопимся, – позвала Бану.

Каждая проделанная во владениях миля отдавалась судорогой в теле Бансабиры, замиранием в сердце, кошачьими когтями царапала горло. Чувств в душе было до того много, что танша впервые испугалась, насколько в них все перемешано. Любой другой человек, ощутив подобное, постарался бы перекинуть переживания на другого, выплеснуть хоть как-то, но Бану, не имея возможности, только давилась ими.

Потому что навалились они все внезапно. Возможно, если Бану не удастся куда-нибудь их деть, после похорон отца стоит поговорить с Гистаспом. Русса, конечно, понял бы куда лучше – его горе схоже, – но вот поддержать сможет только этот вечно улыбчивый и жестокосердный болван.

Еще пару дней Бану держалась по обыкновению безразлично и ко всему равнодушно. Но когда в конце заснеженной тропы с проталинами к вершине горы во весь рост вырос фамильный чертог Яввузов, Бансабира натянула поводья, повела плечиками, которые окружению показались почему-то неправдоподобно узкими, и неслышно залилась слезами.

Все так, как она помнила: широкая дорога, петлявшая по склону удавом, по обе стороны которой раскинулись, подобно крыльям, луга, что спустя месяц-другой окрасятся цветами «славы снегов», весенников и ириса. И вдали точно шипы на «вершинах» кожистых складок – смешанные и хвойные чащи.

Все так, как было десять лет назад. И сто, и двести, и даже, наверное, тысячу. И когда Бансабира умрет, чертог и земли вокруг него ничего не заметят. Как и положено.

Возвращение Бану не праздновали, как и выход из войны и воссоединение с другими членами семьи: госпожа запретила тратить время на всякую дурь. Помогла лекарям и жрецам омыть тело отца – и тогда, в лагере, и сейчас, дома. Сабира похоронили в день прибытия, хотя дело и близилось к вечеру. Без пышности, с какой следовало отдать почести, – тело требовало скорейшего погребения. Рядом были только родственники и приближенные.

Фамильный склеп Яввузов еще с детства казался Бану безразмерным, и, как оказалось, прожитые годы впечатления не изменили нисколько. Тяжелая гранитная плита входа с трудом поддалась, заскрежетав древностью. Из обложенного черным базальтом прохода дохнуло морозной сыростью. Бану, держа в одной руке ритуальную чашу, взяла у сопроводителей заготовленный факел и шагнула во мрак коридора; родичи ступили следом. Жрицы и жрецы из храма Илланы и Акаба затянули старинный мотив провожания.

Наконец проход привел их к лестнице, которая спускалась в громадную каменную галерею, и конца ее даже в свете огней было не разглядеть. Бансабира шла первой, мужчины двигались за ней, неся гроб Старого Волка. Малолетний Гайер на руках одной из кузин Бану плакал из-за пугающих сырости и сумрака. Еще одна из родственниц несла кожаный мешок с клыками.

Они проходили погребения сотен Яввузов: минувших полководцев, первых танов семьи, основателей дома, женщин, пришедших в Пурпурный танаар невестками и рожденных законными танин, подростков и детей, умерших не своей смертью. Вот захоронение Бирхана Яввуза, ее деда, вот – бабки Бануни, часть имени которой сохранилось в ее собственном. Вот – могила ахтаната Лаатбира, младшего из земных братьев отца. Бану знала, что Лаатбир был последним сыном Бирхана и Бануни и умер в возрасте восьми лет от осложнений простуды. Бансабира никогда не встречала этого родственника, но почему-то, проходя мимо, задержалась на мгновение, коснувшись ладонью могильной плиты. Странно, думала женщина, что в этом склепе никогда не окажутся ни Ванбир, ни его дети – кузены Тавван и Хальван, с которыми в ходе войны Бану успела наладить дружественные связи. Но закон Яса прост: водные жены и их потомство (из братьев отца Ванбир и Доно-Ранбир) не имеют прав на погребение в семейном склепе.