Дракон из Перкалаба - Марианна Гончарова Страница 22

И поехали. Сначала «Икарусом», потом — каким-то довоенным пузатым ворчливым коротеньким автобусиком, где дверь входная единственная закрывалась водителем с помощью длинной трубки-ручки, потом поймали попутный «уазик», еще пешком долго шли. Пришли на самый край села, в самый кут (то есть угол), и стали в гору подыматься, и пришли в одинокий двор под нависающей скалою — хата открыта, двери распахнуты, вокруг листья нападали желтые, сухие, кошка Ватралька (Ленивица) умывается на порожке, а никого нету. Мария кинула Владке:

– Тут зачекай.

А сама пошла бабцю искать.

Владка посидела на пороге, кошку погладила, бусики коралловые свои потеребила от скуки чуть-чуть, потом встала, потянулась устало — дорога-то длинная, извилистая, утомительная, душная, вышла со двора и пошла медленно по грунтовой дороге. Там сразу за хатой, чуть пройдешь — уже каминня (скалы), горы и лес. И вот видит Владка, из лесу, с горы — вниз, идет древняя старуха и тянет за собой длинное тонкое бревно. Один конец бревна она уложила в борозду, проделанную водой, часто во время дождей и таяния снегов стекающей с вершин, а второй конец на плече придерживает. И вроде как этот сухой ствол сам потихоньку с горы и съезжает. Владка аж ахнула. Говорит, бабушка, ну что вы, это же тяжело.

А старуха остановилась. Глаза блестящие, черные, и голос молодой звонкий, говорит: (прямо как в сказке — Владка потом рассказывала, о, как она умела рассказывать!):

– А йаа… То е такэ життя… Якщо б була молода, то узяла б коныка выкохуваты. А зарэ — сама.

Это и была та самая Василина.

Тут обязательно надо отступление сделать. Вот это вот «выкохуваты». Мне до слез жаль, что русскоязычный читатель не поймет восхитительной глубины прекрасного этого емкого слова.

Кохаты — это не просто «любить». А выкохуваты коныка — это значит, принять жеребенка как дитя свое, ночей не спать, жалеть, кормить-поить, выгуливать его в лугах, учить всему. Чистить, гладить, говорить ему слова нежные, добрые и — главное — хвалить за все: за смекалку, сноровистость, понимание, силу и красоту. И уже тогда только «выкоханый огер», то есть конь, становится верным товарищем.

Вот уже больше пятнадцати лет, когда я вижу что-то интересное и необычное, прекрасное или смешное, забавное или печальное, первая мысль — надо Павлинской рассказать, сейчас позвоню, позову ее в гости, она приедет, я сварю кофе, и мы сядем… И только тут предвкушая, КАК я ей это расскажу, какими словами, как мы будем потом это обсуждать, я вдруг понимаю, что… И ведь десять лет уже. А не могу привыкнуть.

Вот бы рассказать ей, как однажды в горах я встретила молодого гонорового гуцула верхом. Такой ослепительный был красавец — Владке бы понравился, прямо вижу ее восхищенную улыбку — усатый, шляпа в цветах, на ногах постолы, белоснежная сорочка, любовно чьими-то руками под песни чарующие вечерами вышита — то ли мамиными, то ли невесты. Конь лоснится, такой чистый, гладкий, поигрывает стройными, тонкими, но крепкими ногами под всадником, грива мерцающая в косы заплетена — ну глаз не отвести. И вот он, этот гуцул, неспешно едет верхом, и когда с нами поравнялся, привстал в стременах, шляпу приподнял, поклонился и коня легонько по шее похлопал, как погладил, и конь головой приветливо замотал. И взгляды одинаковые у обоих, и осанка… Вот это и значит «выкоханый» конь. Такие картинки из обычной жизни Владка обожала. Особенно она любила, когда я описывала ей свой день в маленьких подробных деталях: человек или животное или растение — и близко-близко, чтобы видна была радужка глаза, жилки прозрачного лепестка, чтоб слышно было дыхание, чтобы ощущалось настроение.

Василина опустила бревно на землю и, толкнув его по склону, заметила: «У долыни вуйко Алайба здоймэ. Пишлы, Олэнка». (Внизу дядя Алайба подхватит.)

– Ааа, так это вы? — улыбнулась изумленная Владка, и тут же засияла на правой ее щеке веселая приветливая ямочка: — А я не Олэнка, я — Влада.

– Та ж знаю, знаю, Олэнка.

– А-а… — растерялась Владка, — у вас чего-то хата открыта, а вдруг зайдет кто…

– А кому надо, — пожала плечами Василина, — там у меня хованец живет. Никого лихого не пустит, а если и пустит, то запомнит. Завчером (третьего дня) одна жиночка, дрынчайло (пустой, глупый человек), пришла, громовицу мою скрала, так до меня зозулица прилетела, стала кувать тай звукать, и я мигом дома была, выгнала ее сразу, громовицу отняла. Не первый раз приходит, разговоры вести. А мне лячно. (Нет никакого страха.) И все, уже не придет. Авлентина. Такое имя. Гутрина дочка она. Шуга! (Никогда!)

А вот зачем Авлентина громовицу хотела скрасть?.. Василина завела Владку в хату и показала плоскую, вырезанную из дерева фигурку наподобие плоской ложки с дырочкой в широкой ее части. Ее вырезают из расколотого молнией дерева, — объясняла терпеливо Василина, — в особый день громовицу делают, в особую ночь ее освящают. И живет она свою нелегкую потаенную жизнь рядом с хозяином, надежно и справедливо служит службу ему. И если через ту дырочку в основании громовицы глянуть на человека подозрительного — то силы и думки его ведьминские лютые хоть на время, да и ослабнут. И вот Авлентина за такой громовицей и охотилась.

Вот так вот и было.

Василина в тот день сказала «Олэнка». Сразу. Даже не спрашивая ни о чем. Окинула ее всю цепким взглядом, когда в хату позвала, и сразу имя назвала. Олэнка. И не ошиблась.

Никто и не знал об этом. И даже близкие подруги не знали. Тетка ее, Анна, Анука, если по-грузински, Владкина крестная, строго-настрого запретила называть кому-нибудь Владкино крестильное имя, а уж саму Владку заклинала никому это имя свое, кроме священника, не говорить. Так ее научили грузинские родственники, так было правильно, чтобы девочку никто не сглазил, чтобы не наврочили. Крестильное имя заботливо спрятали в имя Владилена, а крестили ее, маленькую, тайно, дома у священника, по секрету от Владкиного отца, коммуниста и атеиста, нарекли Еленой. По-украински, Олэнка…

Так они и познакомились. И именно тогда она, Василина, троюридна Марийчина бабця, сказала Владке: «Тоби нэ можна». Это про ворожбу всякую и прочее — гадания там девичьи и карты, и другое. Так и сказала: «Тоби нэ можна».

Только однажды посмотрела на нее внимательно, такую юную, нежную, восемнадцатилетнюю девочку, погладила сухими руками волосы длинные Владкины роскошные и лоб ее высокий гладкий и с какой-то жалостью чуть не пропела:

– Ты ж нэ послухаеш, Олэнко… Не виддавай сэ рано… (Мол, замуж не выходи рано.)

И вот тут она и сказала роковое, Василина:

– Справжний чоловик тоби як будэ, то за тры велыки воды. (Бери мужа того, кто будет от тебя за тремя большими мостами — из-за тех вод, то ли больших рек, то ли морей, а то и океанов.)

Когда Мария в тот суетный долгий день забежала в хату, Владка уже сидела уютно в подушках, забравшись с ногами на лавку, покрытую периной и веретками, и разбирала по клубкам «заполочь» — разноцветные нитки для вязания. А Василина варила духмяную ярко-желтую кулешу — суп из кукурузной муки на домашних сливках. И обе разговаривали так увлеченно и доверительно, как будто всю жизнь друг с другом были знакомы. Или как будто бабушка с любимой внучкой. Или… Или как мольфарка с возможной ученицей своей… С чаровницей Олэнкой, чтоб потом, когда надо будет, когда настанет час, руку ей подать, трепетно потянувшись к ней хотя бы мизинцем.