Волчья тропа - Даха Тараторина Страница 22

— Фроська? — мальчишка разом отшвырнул палку. — Фрось? Да чего ты? Ну хочешь я просто стану, а ты меня бить будешь.

Я всхлипнула и покачала головой. Хорошо бы разрешение и завтра работало, когда я успокоюсь.

— Фроська, ты же так не из-за моей глупой драки ревёшь?

Я снова помотала головой. Друг гладил меня по спине, обнимал вздрагивающие плечи, не пытаясь ни успокоить, ни уйти.

— Расскажешь?

Я шмыгнула носом и кивнула.

Не знаю, много ли он понял в бессвязном лепете. Я и сама не была уверена в том, что видела, а уж произнося вслух, обрисовывая красками, оживляя страшную картину в лесу, и вовсе делала её далёкой сказкой. Что подумает Серый? Привиделось глупой девке что? Приняла дерево в метель за диво дивное?

— Больше туда одна не ходи, ладно? — только и попросил он.

— А ты говорила, неделю дуться будет! — торжествующе заключил Мирослав Фёдорович. — Гони медьку!

Настасья Гавриловна недовольно поморщилась:

— Не знает девка своего счастья. Пообижалась седмицу, ей бы мальчишка пряников натаскал. И мне, небось, что перепало б.

Но медьку отдала.

Любава хмыкнула и пригладила пышную косу. Уж она-то видела, с какими глазами Серый кинулся защищать честь её сестры. За такие глаза не грех всё на свете простить.

Будучи сыном самого головы, Гринька становился видным женихом. Покамест ничего дельного он не совершил, торговлю в деревне не наладил, как отец в своё время — будущий голова первым смекнул, что с огородов, взращённых на глинистой почве, много жирку не нагуляешь. Догадался завязать знакомство с проезжими купцами, благо их всегда вдоволь было. Разузнал, почём в городе берут за ночлег, за ужин, какую утварь из Морусии целой не довезёшь, а по дороге на ярмарку можно прикупить в местных деревнях, чем промышляют соседи. Дивислав был на руку лёгок, а на язык остёр. Вот и не стало в Выселках голодных лет с тех пор, как его головой выбрали. Единственный и любимый его сынок пока такого ума не нажил. Гринькина мать померла первыми родами, так и не народив ему братьев, а статный когда-то Дивислав совсем зачах, не оправился после смерти жены. Вот и вышло, что любовь, которой с лихвой хватило бы на большую семью, досталась единственному сыну. Гриньке разрешалось всё: гонять перепуганных кур, пугать палкой дворового пса, бродить до позднего вечера, не сказавшись. При том сам парень считал, что отец ему спуску не даёт и за малейшую провинность всенепременно отхлещет ремнём. Надо сказать, ремень тот Гринькин зад видел разве что в собственных портках на праздник.

Хоть и не проявлялся пока у парня отцовский ум, норов у него был видный. Слова ему сказать нельзя было против. Старая кормилица и та плохими днями предпочитала не попадаться шумному мальчишке на глаза, но не раз говорила, что хорошая хворостина мигом образумила бы воспитанника.

— Тебе бы жёнку побойчее взять, чтоб глаз с тебя не спускала, — хихикала старая Велижана. — Чтоб думала за двоих, а тебе и с полатей вставать не надо было.

Гринька принимал слова кормилицы за чистую монету и думать не думал, что старуха попросту витиевато называла его дурачком.

Хотя дурачком Гринька не был. Крикливым, нетерпеливым, сумасбродным — каким угодно его можно было назвать, но не глупым. Смекнул же, что собственной славы наживать не придётся — на отцовской вполне можно век протянуть.

— Куда, карга старая, сапоги мои засунула? — злился он с утра на кормилицу. — Держим тебя из жалости, а ты ещё и воруешь, что плохо лежит?

Велижана разводила руками.

— Да как же ворую, милок?! Сам вчера явился к первым петухам. Я и с лавки-то не вставала!

— Зато утром первая подобралась! Небось и хватанула. Сапоги-то хорошие, дорогие!

— А неча в дорогих сапогах сугробы под девкиными окнами месить! — огрызнулась Велижана и выскочила во двор от греха подальше. Будто бы за водой.

Гринька ещё немного поругался, попинал ногами лавки, выудил правый сапог из печурки, припомнив, что сам же его туда ночью и сунул — просушиться. Левый, видимо, показался ему слишком жарким, потому как обнаружился в сенях. Домой Гринька возвращался очень злым — приметил, как от Фроськи по темноте уходил припозднившийся друг. И, главное, всё семейство так радушно гостя провожало, что аж зубы сводит. И, как будто мало Гриньке своих бед, на обратном пути увязался за ним приблудный пёс. Близко не подходил — палкой не достанешь, а на снежки внимания не обращал. Так и вёл до самого дома, разозлив пуще некуда.

Велижана говорила, что с возрастом Гринька пыл поумерит, что год-два парень полютует, а там и одумается. Но с каждым месяцем хозяйский сын становился только норовистее. «О жене пора думать, — заключала бабка. — Жена она завсегда из мужа лишние силы подвыпьет!», а Дивислав хмыкал в усы «какая жена? Мал ещё! Вот семнадцатый годок стукнет и подумаем».

Но Гриньку эти разговоры мало заботили. Он-то знал, что именно ему не даёт спокойно жить: вёрткий тощий мальчишка, второй год живший у тётки Глаши. Явился невесть откуда, познакомиться, как подобает, к деревенским заводилам не пришёл, а ведёт себя как главный. И Фроська ему это спускает — глядит круглыми глазищами, будто он её из прорубя вытянул. Нет, мальчишку определённо надо бить. А то что он?

Более или менее удачного повода расквасить нос Серому Гринька не нашёл, поэтому ограничился требованием извиниться перед заезжим гостем на вечёре, которому, как сказывали бывшие при том, наглец мало голову не проломил. Сам Гринька драки не видел — сидел один в клети, делая вид, что и не интересны ему детские забавы. Обиделся на толпу развесёлых гостей, на бойких девок, вертящих перед ними подолами, на то, что утешить его и позвать на общие игры никто не шёл. Промёрз весь вечер, слушая, как завывает вьюга, только сильнее разозлившись.

— Бить его надо, — веско заявил Гринька верному приятелю Петьке.

Петька захлопал голубыми наивными глазами, точно испуганная девка.

— За что?

— А чего он… — Гринька неопределённо пошевелил в воздухе пальцами, задумался, да снова взбеленился — кинул шапку о землю, наступил ногой. — Гостя нашего обидел, нос расквасил — это раз! Ходит гоголем по деревне — это два. Погоди год-другой пройдёт, ещё и девкам нашим подолы задирать станет, ежели мы ему его место не укажем. Это тебе три.

— Так нормальный вроде парень, — пробасил Петька, пожимая широченными плечами. — Ходит спокойно, никого не обижает. А что к пограниченскому полез, так тот сам виноват — про Фроську нашу ляпнул лишнего, за то и получил. Хороший парень. Мне намедни помог свинью в хлев загнать. Она, собака, стенку подрыла да протиснулась, а я один за ней не угнался. Серый мимо проходил, как шуганёт её! Она, паскуда, с ног меня, правда, сбила, зато в хлев сама так и забилась! С Фроськой, опять, сдружился. Всяко защитник.

Гринька посильнее втоптал шапку в грязный снег, представляя на её месте лицо недруга.