Орден Сталина - Алла Белолипецкая Страница 21

Хорошо запомните имена этих узурпаторов, этих людей, которые взяли на себя труд восхвалять самих себя и которые называют себя мудрыми и любимыми народом. Никто из вас не должен забывать голод, который свирепствовал с 1921 по 1933 год, во время которого ели не только собак и кошек, но даже человеческое мясо».

Дочитав до этого места, Анна на миг приостановилась. Не то, чтобы она не верила в правдивость написанного – о, нет, как раз наоборот. Потому-то и невозможно было помыслить о том, чтобы сказать такое, а тем более написать на бумаге: всё это было правдой.

Следующие строки она читала, почти не осознавая прочитанного.

«Надо будет воевать, чтобы освободиться от цепей рабства, от тяжелой кабалы, от кровавого большевизма и сумасшедших коммунистов, – пробегала она глазами немыслимые слова. – Никогда и нигде в мире не будет покоя до тех пор, пока коммунизм, эта бацилла в теле человечества, не будет уничтожена до последнего большевистского убийцы».

– До последнего большевистского убийцы, – как завороженная, прошептала красавица, а затем, словно некая сила задалась целью погубить ее окончательно, взглянула прямо в лицо Григорию Ильичу, сидевшему на стуле рядом с нею.

И теперь ей удалось поймать его взгляд.

Анне показалось, будто перед ней разверзлись две мутные дыры – бездонные и промороженные насквозь, как ледяное озеро Коцит в девятом круге Дантова ада. Нечто, не просто страшное – страшно древнее – глянуло на Анну с гладкого, лишенного возраста лица.

– Не смотри на меня! – проорал Семенов.

Однако в голосе его красавица-кинооператор явственно уловила смятение. Чекист швырнул на стол ужасное письмо, схватил женщину за волосы, сорвал со стула и проволок метра три по полу, выкрикивая при этом ругательства столь грязные, что их устыдились бы и трущобные люмпен-пролетарии.

А затем случилось нечто невообразимое. По-прежнему держа Анну за волосы, Семенов поднял ее на ноги, запрокинул ей голову и – во второй раз за последние два дня припал губами к Анниному рту: проникая языком в самую его глубь, исследуя его влажную гладкость и будто пробуя на вкус слюну своей жертвы. При этом он тянул Анну за волосы всё сильнее, отводя ее голову назад под немыслимым углом, и в какой-то момент женщине показалась: сейчас ее шея разломится, словно у целлулоидной куклы.

Однако самым худшим было другое. Язык Григория Ильича каким-то образом начал удлиняться и раздваиваться на конце, и это была не иллюзия. Анна явственно ощутила эту змеиную раздвоенность: сначала – нёбом, потом – задней стенкой горла. Если когда-либо случалось человеку, которому ломали шею, испытывать сильнейшие позывы к рвоте, то это был тот самый случай.

Но тут Семенов сделал одновременно две вещи: разжал пальцы, вцепившиеся в Аннины волосы, и убрал язык из ее рта. Арестантка повалилась вперед, ударившись о пол ладонями и коленями, а затем начала втягивать в себя воздух крохотными порциями, то и дело сглатывая наполнявшую ее рот слюну. Григорий же Ильич дождался, когда женщина восстановит дыхание, поднял ее с пола (не за волосы – схватив Анну за руки пониже локтей), снова усадил на стул и поднес письмо к самому ее лицу. Теперь взгляд свой он прятал и весьма старательно.

– Читай дальше! – велел он.

Анна попыталась это сделать, но из глаз у нее струились слезы, так что разбирать ей удавалось только обрывки фраз:

«…Советский Союз, управляемый бандитами-коммунистами…распространили свое господство также и на музыку, литературу, искусство…бороться с коммунистической заразой, используя собственные методы…»

Лишь когда она подошла к финальной части послания, слезы ее высохли, и ей удалось сосредоточиться. В сравнении с этим финалом пустяком казался даже чудовищный поцелуй Григория Ильича.

«Братья и сестры! Завтра я поведу свою крылатую машину и протараню самолет, который носит имя негодяя Максима Горького!

Таким способом я убью десяток коммунистов-бездельников, «ударников», как любят они себя называть.

Этот аэроплан, построенный на деньги, которые вас вынудили отдать, упадет на вас! Но поймите, братья и сестры, всякому терпению приходит конец!»

– Ну, что, хорош он – ваш сообщник? – спросил Григорий Ильич почти иронически.

– Мой – кто? – переспросила арестантка.

Семенов отвернул загнутую часть листа, и молодая женщина смогла прочесть и последние строчки письма, и подпись внизу.

«Перед лицом смерти я заявляю, что все коммунисты и их прихвостни – вне закона! Я скоро умру, но вы вечно помните о мстителе Николае Благине, погибшем за русский народ!

17 мая 1935 года.

Николай Благин, летчик».

– Рассказывайте, как было дело, – сказал Григорий Ильич, – не упускайте ничего. Если вы готовы говорить, мы тотчас вызовем стенографистку, и она всё запротоколирует.

И Анна поняла, что попала в свой собственный – не Дантов – ад.