Спасти Императора! «Попаданцы» против ЧК - Герман Романов Страница 21

Попович поднялся на помост, сбитый из толстенных плах, более похожих на стесанные бревна. Емкость напоминала бадью на добрых полтонны, к краям которой и крепился трос.

Через минуту Алексей разобрался с принципом действия. Бадью нужно было чуть приподнять над помостом, отвести ее и тут же начать опускать. Так же осуществлялся и подъем. Даже толстый дрын лежал рядышком — бадью толкать в сторону.

Но вот эта простота и навела его на размышления. Судя по следам крови на помосте и по трупам в штольне, тела вначале волочили, а потом просто сбрасывали с помоста. Но ведь для чего-то тогда приготовили бадью? На этот вопрос Алексей не находил ответа, не смог на него ответить и подошедший Путт. Капитан лишь пожал плечами, но на его скулах заходили желваки.

Попович вернулся к вороту и, упершись всем телом, потянул толстую рукоять. Путт отпихнул бадью, и они начали ее осторожно опускать в шахту. Через полминуты трос внизу сильно подергали, он заходил ходуном, и танкистам стало понятно, что Семен Федотович приступил к погрузке. И лишь теперь Путт с Поповичем разрешили себе расслабиться — уселись на траву и закурили.

— Ты знаешь, сейчас начало лета, не раньше, — надтреснутым голосом тихо сказал Путт. Алексея нервно передернуло — значит, все не показалось нам, не померещилось, а есть самая натуральная явь.

— Травка молодая, листики зеленые, одуванчики только готовятся цветки дать, — тем же отстраненным голосом продолжил Путт, — все это только подтверждает наше перемещение во времени. И в пространстве, конечно. Интересно, куда мы попали? Но нутром чую, что с одной войны на другую. И придется нам опять кровушку лить…

— Не хочешь лить чужую, выцедят твою, — с кривой ухмылкой ответил Попович. — Или ты хочешь, чтоб тебя умертвили, как этих несчастных?

— Ты меня не агитируй, это я так, заблажил. Просто непонятно для меня многое стало в эти дни…

— Я тоже голову ломаю, — вяло согласился Попович. — Но сейчас бы в баньке попариться да чистую одежду одеть. А то похожи мы все на сплошное непотребство.

— Это верно сказано. Я и сам в тягости пребываю от нашего вида…

Договорить капитан не успел — трос начал дергаться. Фомин тем самым подавал команду к подъему бадьи, сигнализируя, что она загружена.

Танкисты поднялись, поплевали на ладони, уцепились за рукояти и дружно, всей силой, налегли на них. Крутить ворот оказалось крайне тяжело, от натуги белели пальцы. Но тут случилось непредвиденное, но неизбежное — бадья уперлась под край помоста.

— Путт, зови Шмайсера. Я один не смогу провернуть, дюже тяжело, — кое-как выдавил из себя слова Попович, ощущая, как дрожит от напряжения каждая мышца.

Капитан был в таком же состоянии и понимал, что без помощи радиста поставить бадью с грузом на помост невозможно. А потому Путт несколько раз проугукал филином, зовя помощь.

И Шмайсер откликнулся незамедлительно — не прошло и минуты, как он был уже на помосте и, выслушав хрипы собратьев, ухватил палку и оттолкнул бадью. Чудовищным усилием Путт с Поповичем провернули ворот, а затем дали пол-оборота взад, поставив груз на помост.

— Ух ты, — выдохнул Путт, — я чуть не обгадился!

— Еще минута, и я не только бы навалил в штаны, я бы их обмочил, — Попович был полностью солидарен с капитаном. — Придется втроем работать. Шмайсер, будешь помогать?

— Без вопросов, — охотно согласился радист, но добавил. — Надеюсь, что гости за это время не явятся?

— Я растяжки поставил!

— Тогда хорошо. Вздрогнули — и разгрузили.

И они вздрогнули и разгрузили груженую оружием бадью в чудовищно быстром темпе. А потом опустили ее вниз и попадали на траву, кляня свою жизнь на все четыре стороны. Немного повозились и притихли. Первым нарушил молчание Путт:

— Братцы! А чего это мы скулить начали?! Федотыч там один грузит, по телам вверх ящики таскает. А мы здесь втроем, и намного моложе старика. А там еще этот запах… А мы на ветерке прохлаждаемся.

Попович почувствовал жгучий стыд, он как-то привык за это время, что трудные дела все как бы перекладывают на Фомина, а их старик безропотно делает и не протестует.

«Старик», — подумалось Шмайсеру, а ведь Фомин, хоть в отцы им всем годится, еще молод, вернее, моложав, а перенесенные лишения и годы навсегда закалили его тело. И даже в подземелье, когда они пластом лежали от усталости, он их поддерживал шутками и улыбкой, не давал впасть в уныние. Хотя сам тоже уставал, и очень сильно…

— Кончай спать, ребята, трос дергается, — громкий голос Путта вывел Поповича и немца из размышлений, и они дружно навалились на ворот.

Эту бадью подняли быстро, разгрузили еще быстрее и тут же опустили вниз. Но теперь молодые танкисты не разлеглись на травке для отдыха, а в бешеном темпе стали таскать ящики и оружие в дом и там складировать.

Работа не прерывалась ни на секунду — за час из подземелья было извлечено еще две бадьи, а их содержимое было перенесено в дом. Небосвод у самого края пламенел, показался краешек восходящего солнца. Лесные пичужки весело щебетали по деревьям — живи и радуйся…

— Все, ребята, — устало произнес Путт, — семь бадей подняли, опускайте восьмую. На ней Федотыч поедет, как на лифте. Устал он, не гоже ему по стенке карабкаться. Так что осторожнее крутите.

Путт с Поповичем стали медленнее крутить ворот, который шел значительно легче, видно, Фомин еще в предпоследнюю бадью все самое тяжелое стаскал. А Шмайсер до сих пор пребывал в удивлении — как Фомин смог в одиночку лафет от ДШК в бадью затащить, а ведь он без малого центнер весит. И тут же признавал, что сам смог бы это сделать только с превеликим трудом.

— Твою мать! Ферфлюхте! Шмайсер, крути один, только держи крепче! Леха, помогай! — выкрик Путта хлестанул Поповича, и он в три прыжка оказался на помосте. Путт рукой вытягивал бадью, и Попович тут же кинулся ему на помощь.

Механика-водителя затрясло — Фомин лежал в бадье недвижимо, и даже сквозь почерневшее от грязи лицо было видно смертельную бледность. Он даже не дышал, как показалось Поповичу.

— Твою мать, — прошипел Путт, — идиотен! Угробили!

Они извлекли Семена Федотовича из бадьи и бережно перенесли на траву. Путт живо расстегнул комбинезон и припал ухом к груди. И тут же радостно воскликнул:

— Бьется сердечко, бьется!