Фарландер - Кол Бьюкенен Страница 21

Все сложилось как нельзя лучше: переход в новый культ принес вполне ощутимые перемены к лучшему, о чем Белиас напоминал себе каждый раз, когда темными ночами его посещал незваный гость — совесть. В конце концов он стал правителем родного города.

Однако же, вопреки всему этому прагматизму, а может быть и благодаря ему, Белиас прекрасно понимал своих менее искушенных соотечественников. Эпизод, подобный сегодняшнему, этот демонстративный рейд через город, вполне мог подтолкнуть людей к восстанию, несмотря на угрозу самого жестокого воздаяния, неизбежность которого понимали все. Случись такое — и его судьба решена. Он будет первым, кого вздернут горожане, видящие в губернаторе главного предателя. И даже если гнева горожан удастся избежать, высшие жрецы ордена не простят ему самого факта восстания. Его сочтут слабаком, недостойным состоять в рядах истинных последователей Манна, и лишат звания священника, проще говоря, сожгут на костре.

И все из-за этих фанатиков, сидящих за его столом, в его доме, предающихся обжорству за его счет, пока их вонючие рабы орут у него под окнами. Если полыхнет, вина ляжет на них, и, не исключено, болтаться на виселице будет не он один. Хотя, конечно, утешение небольшое. Мертвецу уже все равно.

«Манн», — горько усмехнулся про себя Белиас. Божественная плоть. В свое время он поставил себе целью узнать как можно больше об этой распространившейся так широко религии. И похоже, понял, что она такое на самом деле.

Священный орден Манна далеко не всегда был таким уж святым. Когда-то он представлял собой всего лишь мрачный городской культ, о котором шептались в закоулках городов-государств Ланстрады, которым матери пугали непослушных детей. Но потом этот тайный культ набрал вдруг популярность в богатейшем городе, Косе. Благодатной почвой для него стало охваченное страхом и предрассудками население, что было в общем-то и неудивительно после нескольких лет болезней и недорода. Так или иначе, сторонники культа захватили власть, совершив переворот, который вошел в историю под названием Долгой Ночи.

Опьяненные победой, стремясь как можно скорее консолидировать власть, новые правители бросили оказавшиеся в их распоряжении огромные ресурсы на реформирование армии, превращение ее в машину завоевания.

Цель и мечта — распространение маннийской философии на весь известный мир. Поначалу военная кампания развивалась не слишком успешно. Но постепенно военная удача повернулась к ним лицом, чему в решающей степени содействовало появление нового орудия — более точного, более надежного, менее предрасположенного к тому, чтобы взрываться в самый неподходящий момент, и требующего меньшего количества дымного пороха. Так началась эра экспансии и господства, в ходе которой, менее чем за пятьдесят лет, выковалась грозная империя и изменилась сама природа войны.

За пятьдесят лет пребывания у власти культ целенаправленно облачался в одеяния божественности. В относительно короткий срок он превратился в государственную религию, а многие его обычаи закрепились в жесткой форме традиций. Одним из примеров этих изменений был Кулл, ритуал посвящения для неофитов. Каждый, кто вступал на путь инициации, вначале терял кончики обоих мизинцев, а затем должен был голыми руками убить невинного. Цель столь решительной ломки табу состояла в достижении полной свободы, в неукротимом следовании самым примитивным порывам.

По крайней мере, именно такое толкование давали верховные жрецы, хотя Белиас считал это полной чушью. Сам он к концу долгой ночи посвящения чувствовал себя преотвратительно. Другие, более крепкие духом, священники повторяли ритуал еще не раз, по-видимому стремясь довести до совершенства свою божественную плоть, но Белиасу хватило и одного испытания. Он не только не повторял церемонию Кулла, но и старался не вспоминать о своем участии в ней. О том, через что ему пришлось пройти, чтобы получить заветную мантию, первосвященник Скара-Брей не рассказывал никому, даже членам семьи.

До сегодняшнего вечера Белиасу и в голову не приходило, что его неверие в фундаментальные положения религии Манна может иметь какое-то значение. Он был амбициозным священником-перебежчиком, служителем религии, которую заботили не жертвенность или бескорыстие, но исключительно власть и самообожествление, а потому и мошенником себя в общем-то не считал.

Тем более любопытно, что теперь, сидя за обеденным столом с явными фанатиками из Коса — истинными священниками во всех смыслах этого слова, бритоголовыми, с изуродованными пирсингом лицами, — он вдруг ощутил себя шарлатаном. И именно эта мысль билась в его голове каждый раз, когда Белиас поднимал глаза и с нарастающим ощущением тревоги оглядывал разворачивающуюся перед ним сцену.

Что они сделают с ним, если заподозрят в неверии?

Чем дальше, тем больше им овладевало раздражение. Вино сносное, еда терпимая, но весь последний час он чувствовал себя так, словно обедал с мертвецами, настолько скучным, пресным был разговор за столом. Не в первый уже раз за последние шесть месяцев Киркус пожалел, что не может прямо сейчас вернуться в Храм Шепотов, к своим ровесникам.

Ход мыслей нарушил донесшийся снаружи резкий крик. Скорее всего, кого-то из новых рабов пришлось призвать к молчанию плетью.

— Самое время, — пробормотал Киркус, подливая вина. Развязное поведение за столом было отчасти демонстрацией, на самом деле он только притворялся избалованным невежей. А что еще делать, когда больше развлекаться нечем?

Брошенная реплика осталась без ответа. За столом царило все то же унылое молчание.

Некоторое время Киркус раскладывал должным образом приборы, а добившись идеального порядка, вздохнул и стиснул зубы. Если он в самое ближайшее время не сделает что-нибудь, чтобы рассеять скуку, то наверняка сойдет с ума.

Кира и первосвященник обменялись парой фраз о реке и о том, насколько далеко отсюда Птичье озеро. Белиас едва успевал вытирать выступавший на лбу пот.

— Мне скучно! — снова крикнул Киркус, на этот раз громче, но не настолько громко, чтобы заглушить едва тлеющий за столом вежливый разговор.

На этот раз, однако, ему удалось отвлечь дочь первосвященника от тарелки со свежим лососем. Повернувшись, она возмущенно посмотрела на него. За все время обеда их глаза встретились впервые. Он картинно ухмыльнулся — сначала ей, потом ее жениху, этому прилизанному барышнику, который, казалось, прежде и не замечал присутствия гостя и лишь теперь удостоил его беглым вниманием. В следующую секунду пара, обменявшись взглядами, вернулась к своим тарелкам. Их что-то связывало, этих двоих.

Наверное, порет ее как жеребец, когда родителей рядом нет, мрачно подумал Киркус. И тут же вспомнилась Лара; в последний раз они знатно повеселились. Ненасытная в постели, она изматывала его, загоняла на высоты, о которых он и не знал раньше.

Воспоминание опустилось свинцовым шаром в низ живота, вытолкав на поверхность другие. Вечер, проведенный с Кирой в полутемной прохладной комнате, ее постоянные упреки, напоминания о вещах, которые он предпочел бы забыть, о которых просто не мог думать, когда мысли были заняты только Ларой. Только одно было важно: запах ее кожи, гладкой и упругой; звук ее смеха, чистый и мелодичный; образ ее совершенного лица, влажного, раскрасневшегося — под ним или над ним; ее порывистость и неизменная бодрость и веселость.