Зов из бездны - Михаил Ахманов Страница 20

Кормовой настил — место почетное, не для простых мореходов. Тут кормчий Мангабат, тут Элисар и Миркан, два его помощника-рулевых, и тут я, Ун-Амун, посланец его священства Херихора. У моих колен — Феспий и Брюхо. Феспий — охранник, коего дал мне владыка Несубанебджед, а Брюхо — просто Брюхо, мой раб из страны Куш. У него темная кожа, огромная пасть и отвислый живот, в котором за годы и годы исчезло целое озеро пива. Брюхо не очень молод и красив, но он еще шустрый и вполне годится, чтобы таскать наши пожитки.

Другие мореходы, числом десятка три, располагаются на мешках у мачты, на носовом помосте и под ним, кто где пожелает. Вид у них жуткий, пугающий. Благородные роме высоки и стройны, немху часто тощие, костлявые, но у тех и других на теле и лице нет волос. А эти северяне — совсем другие: коренастые, с ухватистыми длинными руками и ступнями, как гусиная лапа, только много больше. Носы у них, словно у коршунов, на лицах полно волос, плеч??, руки и грудь тоже в шерсти, и подобны они не людям, а диким тварям из лесов, растущих в Пунте. Они уродливее, чем мой кушит, уродлив даже кормчий, который, проживши в Та-Кем изрядные годы, усвоил привычку подрезать усы и бороду.

Запах от них, будто от гниющих фиников, задохнуться можно, и спасает только ветер с моря. Одеяние — вонючее тряпье, обмотанное вокруг бедер, и даже Брюхо в моем старом полотняном переднике выглядит рядом с ними как фиванский щеголь. Уж на что грязны ливийцы, а эти еще грязнее и страшнее! Встреть я таких людей на берегах Реки, принял бы за разбойников и обошел за сто шагов. Но в Дельте, в отличие от Верхних Земель, к виду северян привыкли, и я замечал, что на улицах Таниса никто от них не сторонится.

Под настилом, там, где я сижу, сложенный полотняный шатер, дорожный мешок и сверток из плаща, перетянутый ремнями: в мешке — мои пожитки, а плащ хранит оружие Феспия. Еще там плетенная из лозы корзина, а в ней ларец с серебром и золотом и ящичек из кедра, обитель божества. Этот ящик — главное мое сокровище, ибо в нем пребывает Амон. Конечно, небольшое изваяние не может вместить бога во всем его блеске и славе, как вмещают огромные статуи фиванского святилища, так что со мной лишь частица Амона — та, что покровительствует путникам. Но бог, даже в малом своем воплощении, остается богом, и силы у него достаточно, чтобы оградить меня от бурных вод, от огня и меча, от злых людей и прочих бедствий. Хватит их и на то, чтобы смягчить сердца владык, а особенно сердце Закар-Баала, правителя Библа. Так сказал премудрый Херихор, мой господин, и я ему верю.

Смягчать сердца владык придется, ибо в ларце, упомянутом мной, богатств не так уж много. Там лежат сосуды, один из золота весом в пять дебенов и четыре серебряных весом в двадцать дебенов, а еще мешочек с мелким серебром на одиннадцать дебенов [27]. Не очень щедрая плата за кедровые бревна для Усер-Хат-Амон, священной ладьи царя богов! Возможно, в былое время, когда князья Джахи падали ниц, услышав имя фараона — да будет он жив, здоров и вечен! — этот ларец был бы принят с радостью и низкими поклонами… Возможно, любой из владык отправил бы в горы сотни людей, чтобы срубить деревья аш и приготовить бревна… Возможно, спорили бы князья за честь услужить Великому Дому, а посланца Та-Кем кормили бы медом с собственной руки… Возможно! Но годы те давно прошли, и слава Обеих Земель иссякла. И я, Ун-Амун, не Великим Домом [28]послан, а жрецом Херихором и правителем Дельты Несубанебджедом. Большие господа, а все же не фараон! И взято то серебро и золото в оскудевших Фивах, а Несубанебджед не добавил почти ничего. И на дорожные расходы тоже не расщедрился!

Я сижу на краю помоста, и в руках моих чаша с водой. Воды мало, и не очень она приятна на вкус, затхлая, пахнет землей. Не сравнить с водами источников в долине Хапи, но здесь и такая вода — драгоценность! Мангабат выдает ее дважды в день, утром и вечером, и выдает скупо. Мы сейчас у берегов земли Син, здесь только горы да сухие долины, и негде раздобыть воду. Феспию питья хватает, а мне — нет. Феспий воин, привычный к лишениям, а я все свои годы прожил в Фивах. Не отнимать же воду у Брюха! Рабу и так дают меньше, половину порции.

Сижу над своими сокровищами и слушаю, о чем толкуют Харух и его гребцы. Их шестеро у мачты — развалились на мешках, болтают, пересмеиваются, благо ветер попутный и в веслах нет нужды. Речь у них хриплая, отрывистая, не человеческий говор, а собачий лай. В Танисе я старался узнать их язык, но понимаю плохо — больно не похож он на благозвучное наречие Та-Кем.

Однако все-таки понимаю, хоть и немногое. Смеются мореходы надо мной, над чистой моей одеждой из белого полотна, над лицом без волос, над тем, как сижу, скрестив ноги и выпрямив спину. А что тут смешного? Сижу в позе писца, как привык в жреческой школе, моюсь по утрам в морской воде и скоблю ножом щеки… Харуху и его приятелям тоже не мешало бы помыться, меньше было бы вони. Но что об этом говорить! Сын каменотеса глух с рождения…

А теперь вот о другом толкуют, о запрете молиться Баалу, а это, кал змеиный, не кончится добром. Умилостивить бога надо! Кровушка ему любезна! А жертва — вот она, кал змеиный, тут сидит… Взять бы этого роме да поковыряться ножами в брюхе… или череп секирой раскроить… или отрезать во славу Баала то, что между ног болтается… А черного пузана в море наладить, рыбам на корм, или в Тире продать, хотя за такую ленивую тварь медного кольца не выручишь…

Тут Феспий прочистил горло, сжал кулак и покосился на корабельщиков. Я их едва понимаю, а он их говором владеет как родным. Так что поглядели мореходы на его кулак и сразу примолкли. Неохота им объясняться с Феспием. Он молчалив, но все растолкует очень доходчиво.

Солнечная ладья Амона-Ра двинулась на закат, и кормчий велел править к берегу. Побережье в стране Син дикое, скалистое, источники редкость, и нет среди камней ни ягод, ни плодов. Всякий раз, ступая на эту бесплодную землю, удивляюсь, как шли по ней армии великих фараонов прошлого, Тутмоса и Рамсеса. Не того Рамсеса, что сидит нынче на престоле Обеих Земель, а его пращура, покорителя Джахи, сокрушителя хеттов… В те дни могуч был дух сынов Та-Кем, грозны наши владыки, и трепетали перед ними народы севера и юга… Но теперь другие времена. Теперь плывет в Джахи ничтожный Ун-Амун, и не покоритель он, а проситель. И не армия с этим Ун-Амуном, не лучники и копейщики, не боевые колесницы, а один чужеземный воин и один раб из страны Куш…