Паломничество жонглера - Владимир Аренев Страница 20

Монах Вездесущего опустил глаза и долго сидел так; наконец он поднял взгляд на Иссканра — и вот тогда тот удивился, что до сих пор жив.

— Поклянитесь, что не станете мстить церкви Вездесущего за тот пожар, — приказал брат Хуккрэн. — Клянитесь клятвой Всеобщего Покарання, вот «Бытие»… — Он протянул священную Книгу в потрепанном переплете (дорожный вариант, что удивило Иссканра, он-то думал, такой монах возит с собой самое дорогое издание, в самоцветах каких-нибудь, в золотом окладе). — Клянитесь! Здесь и сейчас!

Иссканр заглянул себе в душу и понял, что может с чистой совестью дать эту клятву. Тогда он протянул брату Хуккрэну руки ладонями вверх, монах положил на них «Бытие», показавшееся вдруг неимоверно тяжелым и… живым, — и Иссканр повторил вслед за монахом, твердо глядя в его черные зрачки: «Клянусь, что отныне и до скончания своей жизни не стану мстить церкви Вездесущего Муравья за пожар, учиненный ее служителями пять лет назад в городе Таллигоне. Ежели отступлюсь я от клятвы своей, пусть низойдут в Ллаургин Отсеченный все зверобоги числом двенадцать и пусть покарают они меня, грешного, и всех потомков моих до полного их истребления! Да будет так!»

— Принято! — сказал брат Хуккрэн. И больше ничего, ни «помни о клятве», ни «смотри, не обмани», — потому что клятву Всеобщего Покарания не забыть и не объехать на иноходцах судьбы. Известно ведь: пралюди из-за того и погибли, что клялись ею направо и налево, а зароков не придерживались. И где они сейчас, пралюди?

— Теперь ступайте, — позволил монах. — Вы вольны покинуть караван согласно договоренности и с позволения вашего нанимателя, каковым, если не ошибаюсь, является господин Лукьерр Таринскилл. Ступайте.

— Простите, брат, но…

— Что еще?

— Имя.

— Какое имя?

— Имя настоятеля Йнуугской обители, вы ведь его знаете.

— Тамошнего настоятеля зовут Баллуш Тихоход, — процедил брат Хуккрэн. И, опустив глаза, наугад раскрыл «Бытие», давая понять, что Иссканру пора удалиться.

Иссканр удалился из палатки монаха, но не из каравана, хотя понимал, что лучше бы исчезнуть, и как можно скорее, из зоны досягаемости брата Хуккрэна. В конде концов, тот всегда мог передумать насчет Иссканровой жизни.

Но дело-то в том, что Иссканр был уверен: по собственной воле брат Хуккрэн давно бы уже казнил его. Ну не казнил, так угостил бы руками одного из своих слуг отравленной колючкой в спину… да мало ли способов избавиться от неугодного!

Однако что-то помешало монаху — отсюда и клятва Всеобщего Покарания, и странные расспросы. И чего еще ждать двадцатиоднолетиему Иссканру, которого вчера Лукьерр назвал «простодушным»?

Нужно уходить из каравана.

Но сразу уйти он не может. Иссканр не давал клятву Лукьерру и никогда не назвал бы его своим другом (и возраст и положение у них слишком различны), но он пообещал, а обещание стоит порой даже больше, чем клятва Всеобщего Покарания.

И еще. Прежде чем отправляться к Баллушу Тихоходу, Иссканр собирался прочесть тайные записки брата Гланнаха. Их он обнаружил на теле покойного, в полотняном мешочке, что висел у монаха на шее, под одеждой. А чтобы прочесть эти листы, Иссканру необходимо было научиться читать.

То есть читать он немного умел, матушка Шали позаботилась и об этом (теперь-то ясно — не из одного человеколюбия!.. знать бы точно, из-за чего именно…). Однако читал Иссканр только печатные буквы, да и тот навык почти утратил: за последние несколько лет, пока работал караванным охранником, редко приходилось читать. Еще умел он разбирать тайные письменные знаки караванщиков, но это тем более не помогло бы ему сейчас.

Так что через пару дней Иссканр подошел к странствовавшему с караваном знатному менестрелю Ляль-Туну (сей дурацкий псевдоним служитель словес выбрал себе сам) и во всеуслышанье попросил, чтобы мастер рифм и мелодий обучил его грамоте. Ляль-Тун ржал так, что начали выть караванные псы и реветь ослы. Посмеивался и кое-кто из людей; зато собрат по цеху и соперник менестреля, мрачный господин Надьег по прозвищу Порванная Струна, не смеялся: подозвал Иссканра к себе и заявил, что за символическую плату возьмется его обучать.

На что Иссканр и рассчитывал, затевая это представление.

Весь путь до Сна-Тонра он промучился, восстанавливая в памяти былые знания и усваивая новые. Привычные к рукояти меча, пальцы сжимали перо неохотно и неловко, но Иссканр старался, а Надьег старания эти видел и всячески молодого охранника поощрял. К тому же очень хотелось Порванной Струне утереть нос Ляль-Туну.

К тому времени, когда на горизонте показались острозубые стены Сна-Тонра, крючки да палочки чернильные Иссканру уже снились ночами. Лукьерр по-доброму усмехался в усы: ты, брат, не иначе собрался в монахи пойти заместо покойного Гланнаха! Охраннику-то грамота вроде как ни к чему, а вот монаху — в самый раз.

«Мир состоит не только из монахов и воителей», — однажды рассеянно ответил ему Иссканр. и, удивительное дело, Лукьерр вдруг замолчал, как-то странно глянул на него, похлопал по плечу… но так ничего и не сказал, хотя видно было — собирался. Просто похлопал и заспешил дальше по делам.

Ляль-Туну нос они так и не утерли — менестрель исчез из Сна-Тонра раньше, чем Надьег успел вызвать его на смотр достижений своего ученика. «Ну и пусть, — отмахивался Порванная Струна, довольно топорща реденькую бородку, — всё равно этот расфуфырь в душе знает, что проиграл».

Тем же вечером Иссканр впервые достал надежно припрятанные от постороннего (в основном — Хуккрэнового и его приспешников) взгляда записки брата Гланнаха. За всё время обучения он нарочно не пытался читать их, чтобы не ошибиться, не перепутать буквы, чтобы подступиться к тайне с надежным ключом умения.

В первый раз он смог прочесть немного. Пропустив заметки для будущего путевника, каковые часто составляли странствующие монахи, особенно же те, кто был посвящен Неустанной, Иссканр нашел наконец нужный фрагмент.

Настоятель Баллуш Тихоход о многом не знает. Ему ведомы мои увлеченья тем, что обычный люд называет чудесами, а равно и мой подход к оным. Рассказал я ему и о младенце, найденном мною в деревушке Агнуль, что на запад от Таллигона. Однако считает он, что младенец тот был обыкновеннейшим (я сам, недостойный, сделал всё, чтобы Тихоход так считал), но лишь с некоторой долей странности в судьбе.

Поясню. Согласно истории, которую я рассказал настоятелю, в Агнуле мне подбросили ребеночка, коего я, не будучи в состоянии отвезти в Йнуугскую обитель (ибо направлялся тогда по делам в столицу), оставил в Таллигоне. Однако ж в действительности ребеночка мне не подбросили. Я нашел его, новорожденного, мокренького, в огороде крестьянского дома. В том доме я остановился переночевать с любезного согласия хозяев, а в огород вышел справить малую нужду. Ребеночек лежал в капусте, был наг и тих, хотя любой другой младенчик, насколько мне известно, в подобной ситуации кричал бы и плакал.

Далее. Пуповина его, как мне показалось сперва, в темноте, была обрезана, но потом, при свете свечи, я обнаружил, что ее вроде как и вовсе не было. И пупок у младенчика был не пупком, а этакой вмятинкой в животике, так что на первый взгляд, без внимательного рассмотрения, и не отличить. Полу был младенчик мужского, дышал ровно, тело огнем болезненным не горело; мы с крестьянской женою и дочкой обтерли его и освятили, как могли, после чего я спросил, кто знает, что у них гостюет монах? Ответили они, что вряд ли кто успел узнать, поскольку я всего-ничего как ступил на их порог… а младенчика-то, чтоб так удачно подкинуть, нужно сперва бы и родить — о родах же ближайших ни у кого из деревенских и речи не шло. Так что — «чудо», — шептались они, и жена даже попыталась уговорить мужа оставить ребеночка у них, мол, раз так всё совпало, грех отказываться. Но видел я, что семья та многодетна и еще один рот стал бы для них изрядною обузою…