Боевая машина любви - Александр Зорич Страница 2

«Земляное молоко непригодно для питья. Но многие пьют его с удовольствием.»

«Мемуары». Лид Фальмский

1

Это место, наверное, было бы признано священным, а вода из каменной чаши славилась на весь Север как целебная и чудодейственная.

Так случилось бы, если б некогда нашлись маги и воины, которым оказалось по силам сломить гордость баронов Фальма и лишить здешних властителей их исконных привилегий.

Возможно, водой из этого источника исцелялись бы от бесплодия немолодые жены харренских наместников, а на поросших черными елями склонах горы Вермаут краснели бы черепичные крыши охотничьей резиденции самого сотинальма. И гладко выбритые, благоухающие дорогой туалетной водой егеря – отпрыски мелкопоместных, но многодетных дворян – тянули бы из смердов-браконьеров кишки, в полном соответствии с лесным правом сотинальма Фердара.

Возможно, это место было бы названо проклятым, хуммеровым, а вода, горьковатая и словно слегка протухшая, была бы признана колдовской эссенцией, средоточием мерзости порока.

Тогда коллегия жрецов Гаиллириса из Ласара сокрушила бы чашу серебряными молотами, свершила обряд очищения и объявила гору Вермаут запретной.

Тогда егеря тянули бы кишки из смердов не только за порубки в государственных лесах, но и за простой проход через запретную землю. Охотничьей резиденции сотинальма на горе не было бы, а вместо нее стояли бы две-три приземистых охранных крепостцы на десять-пятнадцать солдат каждая.

Однако никто и никогда не смог принудить баронов полуострова Фальм отказаться от своих привилегий и допустить в свои земли представителей имперской власти. А потому гора Вермаут не была ни священной, ни проклятой, ни запретной.

О свойствах воды из источника местное население имело более чем смутные представления, что порождало слухи самые противоречивые.

По поводу горы не было писаного закона, не было устных распоряжений. Любой мог прийти к чаше – хлебнуть странной влаги, скривиться на ее горечь, умыться, а то даже и искупаться. Да вот только охотников давно уже не находилось.

Время от времени потоки талой воды выносили к подножию горы белый человеческий череп.

Случались иногда и черепа звериные – большие, приплюснутые, удлиненные или, наоборот, похожие на шипастый шар с непомерно развитой, подвижной нижней челюстью. Одного взгляда на такой череп было достаточно, чтобы понять: о таких животных в обычных книгах не сказано и полслова.

Большая белая медведица, вся – словно бы сотканная из лунного света – страдая от нестерпимо жгучего для ее прихотливой шкуры зрелого весеннего солнца, взбиралась вверх по склону горы и села передохнуть в тени черной ели.

У самых корней дерева лежал нержавеющий жетон офицера варанского Свода Равновесия.

«Сайтаг, аррум Опоры Писаний», – гласила надпись на жетоне. Неподалеку сыскался и человеческий череп, пробитый не то чеканом, не то ударом чьего-то крепкого, как чекан, клюва.

У горы Вермаут была еще одна интересная особенность: среди всех земель Северной Сармонтазары она была единственным местом, которым никто не владел.

По поводу этой горы древний земельный реестр полуострова Фальм сообщал: «Восточный склон смотрит на Маш-Магарт, северный – на Гинсавер, западный – на Семельвенк, южный – на Юг».

И почему-то никто из баронов Фальма не настоял на уточнениях этой расплывчатой формулировки. И никто не поставил на склонах горы каменных столбов со своим гордым именем. А ведь угодья там были знатные, деревья – ценные, а зверья – видимо-невидимо.

2

– Вы знаете, я прошел много военных кампаний, милостивый гиазир, – негромко начал Лид, дождавшись, когда барон Шоша велиа Маш-Магарт обгонит передовых лыжников и оставит их в двадцати шагах за своей спиной.

– Я не боялся ни грютов, ни аспадских бунтовщиков, ни смегов, – продолжал Лид. – Когда прошлой осенью пришлось сражаться против соотечественников, я не испытывал жалости ни к себе, ни к тем солдатам, которые когда-то служили со мной в одной сотне, хотя по сей день помню их имена. И все-таки я не могу понять, что в этом месте…

Лид замялся и покосился на Шошу.

Шоша как ни в чем не бывало покачивался в седле, глядя прямо перед собой. И только где-то на самой окраине его пухлых губ Лиду почудился намек на снисходительную улыбку.

– Барон, хоть мы и обсудили с вами план в мельчайших подробностях, мне по-прежнему кажется, что мы идем походом против… пустоты.

– У вас с самого утра вид нездоровый, Лид. Я вам всегда говорил – пейте больше оленьей крови. Зря вы брезгуете. В наших местах это единственное, что спасает от болотной гнилости. Вы же знаете, Рыжие Топи не замерзают, там теплые ключи. Оттуда тянет всякой мерзостью, а вам потом всюду пустота мерещится.

Барон ушел от невысказанного вопроса своего военного советника. Да еще и нахамил, пожалуй.

– Барон, я никоим образом не хочу усомниться в вашей мудрости. Однако почему все-таки мы не прибегли к помощи ласарских истребителей нежити?

– Что-то вы туго начали соображать после ранения, – проворчал Шоша. – Раньше спросить не удосужились? Теперь уж поздно. Выскочит на вас сергамена и – цоп!

Правая рука Шоши с прям-таки звериной ловкостью метнулась от поводьев лошади к Лиду и не успел военный советник сообразить в чем дело, как пальцы барона ощутимо ткнули его под ребра – удара не смогла смягчить даже добротная волчья шуба.

Получилось так неожиданно, что Лид вздрогнул всем телом. Пожалуй, явись ему сейчас настоящий сергамена, он напугался бы немногим больше.

– Милостивый гиазир, вы забываетесь! – гневно сверкнув глазами, рявкнул Лид. – Пусть я всего лишь наемный солдат, а вы – потомственный дворянин, но я тоже человек чести и могу послать вам официальный вызов!

– Не советую, – сухо ответил Шоша. – Но вы правы, прошу принять мои извинения. Не всякую мою шутку можно признать удачной…

Некоторое время они ехали молча. Наконец Лид, скрипнув напоследок зубами, сказал:

– Ваши извинения приняты, барон.