Скифы пируют на закате - Михаил Ахманов Страница 2

Приют Обездоленных, якорь спасения, врата последней надежды, дом святых братьев… Место, где приобщаются к божеству…

По крайней мере, так говорили Дха Чандре.

Мысль, что ему предстоит слиться с божественной сущностью Звездного Творца, сейчас его почти не волновала, заглушенная острым чувством голода. Он не ел уже двое суток и едва держался на ногах.

Интересно, накормят ли его перед обрядом? Или придется поручить свою душу, свое сердце и разум Богу, мечтая о горсти риса? Благословенного риса, белоснежного и теплого, приправленного острым соусом.

В этом было что-то неправильное, нехорошее. Хоть голодные спазмы едва не сводили Чандру с ума, краешком сознания он понимал, что контакт с божеством слишком важное дело, чтобы отвлекаться на мелкие житейские неприятности. Но – увы! – терзания плоти были сильней его духа, и тарелка с рассыпчатым рисом, маня и дразня, упорно маячила перед глазами.

О, Создатель! Неужели святые братья не снизойдут к его слабости?

Тем более что Богу тоже кое-что нужно от него – так сказали сами братья. Их Бог-Творец, говорили они, не Христос, не мусульманский Аллах и не Будда – словом, не высшее и недоступное существо, безразличное к человеческим мучениям и горю. Нет, Он – Великий, Обитающий Среди Звезд – готов уже сегодня принять в лоно свое страдальцев, снизойти ко всем обездоленным, к неудачникам и калекам, к больным и голодным, к неприкаянным, старым и сирым; Он готов принять их под Свою божественную руку, исцелить, накормить и обогреть. Но только тех, кто добровольно Предастся Ему, искренне сольется с Ним душой и телом!

По правде говоря, за горсть риса Дха Чандра согласился бы сейчас слиться с кем угодно, хоть с девятиголовым демоном-ракшасом. Но если Бог святых Обездоленных братьев добр и чист, то это еще лучше! Приятней вкушать пищу, что дарована праведным, счастье принять подаяние из его рук… И в том нет позора.

О, как хочется есть!

Чандра скорчился, прижав ладонь к тощему животу. Кому он нужен, дряхлый старик, бывший кули, бывший поденщик, бывший нищий, изгнанный отовсюду, где можно перехватить хоть мелкую монетку? Разве что этому Богу, снизошедшему к обездоленным Калькутты?

Дверь открылась, и Дха Чандра перешагнул порог обители.

* * *

Доктор Хорчанский осторожно приподнял веки пациента, направив ему в глаза световой лучик, отраженный зеркальцем. Никакой реакции! Зрачки оставались расширенными и неподвижными, будто вокруг царила непроглядная тьма. Столь же неподвижен был и сам пациент – костлявый мужчина лет пятидесяти, бледный, как накрахмаленная больничная простыня. Хорчанский, однако, полагал, что этому типу до полувекового юбилея, как до луны; ему могло быть и двадцать пять, и тридцать, и тридцать пять. Спиртное и наркотики творят с людьми страшные вещи…

Вздохнув, доктор стянул с головы обруч с прикрепленным к нему зеркальцем. Да, двадцать первый век на дворе, третье тысячелетие, а воз и ныне там! Как лечил он алкоголиков, так и лечит… И по большей части все они люди безымянные, отребье и бомжи, перекочевавшие в Томскую наркологическую клинику прямиком из КПЗ и в совершенно бессознательном состоянии… Точь-в-точь как этот тип, подобранный в каком-то притоне пару часов назад.

Однако спиртным от него не пахло. Хорчанский, склонившись к лицу пребывавшего в коме пациента, сильно втянул носом воздух.

Запах… Да, какой-то запах был, но абсолютно не похожий на знакомые ароматы сивухи, денатурата или дешевого одеколона. Скорее так мог пахнуть медвяный луг, согретый жарким солнцем… Странно! И никаких следов от иглы – ни на запястьях, ни на сгибе локтевых суставов… Чем же кололся этот парень? Или не кололся вообще? Принимал внутрь? Но что? Чаек с медом?

Глаза застывшие, оловянные, пульс едва прослушивается, сердце на пределе… И при всем том никакой заметной патологии, никаких кожных повреждений! Да, странный случай! Такого доктор Хорчанский припомнить не мог – за все двенадцать лет своей весьма богатой практики.

Снова вздохнув, он отщелкнул крепления диктофона, висевшего на спинке кровати, и нажал клавишу вызова, соединившись с больничным компьютером. Затем принялся заполнять историю болезни, нашептывая в диктофон привычные фразы:

– Личность пациента не установлена. Мужчина, лет пятидесяти на вид. Доставлен в клинику 12 мая 2005 года. Предварительный диагноз: каталепсия, обусловленная наркотическим угнетением центральной нервной системы. Кроме одежды, органами УВД переданы: бумажник с тремя рублями, носовой платок, сломанная расческа, спички, пустая пачка из-под сигарет…

* * *

Щедрое сицилийское солнце уходило на покой; краешек его коснулся сине-зеленой поверхности моря, расплескав над горизонтом алые краски заката. Со своей «голубятни» Джемини Косса мог видеть весь город – жаркийи пыльный Палермо, унылый, как кусок засохшей пиццы. Эта картина неизменно повергала его в ярость, усиливавшуюся сейчас с каждым глотком.

Он не любил джин, но Сорди посоветовал накачаться для храбрости чем-нибудь крепким, и тут голландская можжевеловка была незаменима. Поморщившись, Косса отхлебнул из стакана и с отвращением оглядел свое жалкое жилище. Кровать с железной сеткой, колченогий стол, пара стульев, обшарпанный комод, в углу треснувший фаянсовый умывальник… Нищета, убожество – и никаких перспектив! Так он и сдохнет – в «шестерках» у дона Винченцо! Окочурится, не увидев ни Рима, ни Лондона, ни Нью-Йорка, ни Лос-Анджелеса! Лос-Анджелес… Один Лос-Анджелес стоит бессмертной души! Как сказал тот хитрый французский король, когда католики прищемили ему хвост: «Париж стоит мессы!»

И правильно! Если Париж стоит мессы, то ради Штатов можно заключить союз с самим дьяволом! Что, собственно, Джемини и собирался сделать.

Нет, Сорди прав: только в Черной Роте умеют ценить настоящих парней, которым что кровь пустить, что стаканчик кьянти опрокинуть – все едино. Прав он и в том, что нельзя засиживаться на родине после тридцати. Годы бегут, и, глядишь, реакция уже не та: нож идет вбок, пуля летит в сторону, гаррота никак не желает захлестнуть шею. Такая работенка подходит для молодых, шустрых да быстроногих… Человеку же зрелых лет надо заниматься чем-нибудь посерьезней и посолидней… Например, сделаться капо…

Капо! Сомнительно, чтобы у дона Винченцо он дослужился до капо! Да и что это ему сулит? Сбор пошлины с мелких торговцев и с игорных заведений? Рэкет по маленькой? Или поставят надзирать за шлюхами… за птичками, как любовно именует их дон Винченцо… Жалкая судьба, жалкая участь! И жалкие «семьи», жалкие «отцы», прозябающие тут, в вонючем Палермо, на задворках мира!

Джемини пригубил из стакана, чувствуя, как гнев его растет, выплескивается в распахнутое окно, грозным валом катится вниз по городским улицам, сметая дона Винченцо, его особняк, его шикарный электромобиль, его девок, его разжиревших прихвостней… Ярость, однако, не могла заглушить страха – страха перед тем, что он собирался сотворить этой ночью. То был какой-то иррациональный ужас, впитанный с материнским молоком, боязнь посмертного воздаяния, грозившего ему с мрачной неотвратимостью. Наверно, подумалось Джемини, будь он проклятым баптистом или магометанином, союз с силами тьмы его бы не страшил. С другой стороны, душа правоверного католика стоит куда дороже, чем какого-нибудь еретика либо иноверца! Судя по щедрым обещаниям Сорди, дела обстояли именно так.