Книга шипов и огня - Рэй Карсон Страница 2

Теперь, наверное, он уже узнал более правдивые вещи. А еще он узнает, что мне быстро становится скучно, что мои платья растут вширь с каждой примеркой и что засушливым летом я потею как зверь. Я молю, чтобы мы подошли друг другу хоть как-нибудь. Может, у него в молодости была оспа. Может, он еле ходит. Я зацеплюсь за любую причину, лишь бы мне было все равно, когда он от меня отвернется.

Алодия доедает хлеб и встает во весь рост, выставляя напоказ всю свою грацию и статность. Она странно на меня смотрит — подозреваю, с жалостью, — и говорит:

— Дай мне знать, если… если понадобится какая-нибудь помощь. Пойду готовиться.

И она спешно покидает кухню, пока я не успела ответить.

Я беру вторую булочку. Теперь она совсем не имеет вкуса, но это все-таки какое-то занятие.

Через час папенька и я стоим на улице у базилики, закаляя меня перед свадебным маршем. Арочный вход возвышается передо мной; в тимпане над ним вырезанный из камня и окруженный солнечными лучами, ехидно подмигивает де Рикеза. За дверьми слышен гул публики. Удивительно, сколько людей успело приехать, получив извещение так поздно. Возможно, именно поспешность исполнения всей затеи и делает ее такой притягательной. В таких случаях обычно расползаются слухи о секретах и отчаянии, о беременных принцессах или тайных договоренностях. Мне плевать на все это, только бы король Алехандро оказался уродливым.

Мы с папенькой ожидаем сигнала герольда. Папеньке даже и не приходит в голову поздравить меня с днем рождения. Я поражена тем, что глаза папеньки блестят от слез. Может, ему грустно отпускать меня. А может, он чувствует свою вину.

Я ахаю от неожиданности, когда он прижимает меня к груди и с силой обнимает. Он почти душит меня, но я с радостью обнимаю его в ответ. Папенька высокий и сухощавый, совсем как Хуана-Алодия. Я знаю, что он не чувствует моих ребер, но чувствую его. Он стал мало есть с тех пор, как Инвьерны начали атаковать наши границы.

— Я помню день твоего посвящения, — шепчет папенька. Я слышала эту историю сотни раз, но от него ни разу. — Ты лежала в своей колыбели, в белых шелковых пеленках, перевязанная красными лентами. Первосвященник потянулся к сосуду со святой водой, уже готовый помазать твой лоб и назвать тебя Хуана-Аника. Но тут свет с небес омыл залу, и священник плеснул воду на пеленку. Я знаю, что это был небесный свет, потому что он был белым, а не желтым, как от факела, и потому что он был мягким и теплым. Мне захотелось одновременно смеяться и молиться.

Он улыбается при воспоминании, я слышу это по его голосу. А еще я слышу гордость, и мою грудь сдавливает.

— Свет сошелся в плотный луч над твоей кроваткой, и ты засмеялась. — Он треплет меня по голове, затем поднимает мою вуаль. Я слышу свой вздох. — Всего семи дней от роду ты уже хохотала. Хуана-Алодия первая подошла к тебе после того, как свет поблек. Твоя сестра сняла мокрое покрывало, и мы увидели Божественный камень, спустившийся прямо в твой пупочек, теплый и живой, голубого цвета, ограненный и твердый, как бриллиант. Именно тогда мы решили назвать тебя Лючера-Элиза.

Божественно освещенная, избранная Богом. От его слов я задыхаюсь, как и от его объятий. Всю мою жизнь мне напоминали, что мне суждено Служение Богу.

Из-за дверей приглушенно трубят фанфары. Папенька отпускает меня и опускает вуаль. Меня это радует; я не хочу, чтобы кто-то заметил мой ужас или скопившийся над верхней губой пот. Двери распахиваются, открывая огромный зал с изогнутым потолком и расписным полом. Пахнет розами и ладаном. Сотни силуэтов поднимаются со скамей, одетые в яркие свадебные цвета. Через вуаль они все выглядят как цветы из садика маменьки — оранжевые кусты бугенвиллии с точками желтой алламанды и розового гибискуса.

Герольд объявляет:

— Его величество, Хицедар де Рикеза, король Оровалле! Ее высочество, Лючера-Элиза де Рикеза, принцесса Оровалле!

Папенька берет меня за руку и поднимает ее на уровень плеча. Его ладонь такая же вспотевшая и дрожащая, как моя, но мы все-таки справляемся с проходом к алтарю, пока квартет наигрывает свадебный псалом на своих виолах. В конце прохода стоит мужчина, одетый в черное. Я вижу его нечетко, но он определенно не калека и не коротышка. И не толстяк.

Мы проходим мимо каменных колонн и дубовых скамей. Краем глаза я замечаю одну даму, мазок голубого цвета. Я замечаю ее потому, что она наклоняется и шепчет что-то, когда я прохожу мимо. Ее собеседник хихикает. Я сразу же краснею. К тому моменту, как я подхожу к моему высокому жениху, я молю об оспинах на его лице.

Папенька отдает мою скользкую руку мужчине в черном. Его ладонь большая, больше, чем папенькина, и он сжимает ее с равнодушным спокойствием, как будто моя рука на ощупь не напоминает мокрую дохлую рыбу. Мне хочется вырвать пальцы и, может быть, вытереть их о платье.

Сзади слышится эхо всхлипываний; без сомнений, это леди Аньяхи, у нее глаза на мокром месте с самого момента помолвки. Передо мной священник разводит трели о женитьбе, используя классический язык. Мне нравится этот язык с его певучими гласными, его звуки приятно произносить, но сейчас я не думаю об этом.

Есть вещи, которые я отказывалась решать с тех пор, как объявили о помолвке. Вещи, которые я откладывала, занимаясь учебой, вышиванием и поеданием выпечки. И вот, стоя здесь в своем свадебном платье, с рукой в мертвой хватке этого высокого незнакомца, я думаю о них, и мое сердце грохочет.

Завтра я отправлюсь в пустынную страну Джойя Д'Арена, чтобы стать ее королевой. Я оставлю дерево жакаранды за окном моей спальни цвести лиловыми цветами без меня. Я покину расписные стены своей комнаты и журчащие фонтанчики ради тысячелетнего замка. Я оставлю молодой живой народ и отправлюсь в страну, напоминающую мне огромного зверя, выжженную солнцем, с закостенелыми традициями, из-за которых мои предки ее и покинули в свое время. Мне не хватает смелости спросить папеньку или Алодию, почему они так решили. Я боюсь услышать, что они просто хотят избавиться от меня.

Но самое страшное то, что мне предстоит стать чьей-то женой.

Я говорю на трех языках. Я практически наизусть знаю «Войну прекрасную» и Священный текст. Я могу вышить подол платья за два дня. Но я чувствую себя маленькой девочкой.

Хуана-Алодия всегда любила дворцовые делишки. Это она объезжает страну верхом, руководит двором вместе с папенькой и очаровывает знать. Я ничего не знаю об этих взрослых женских штучках. А сегодня ночью… Я все еще не могу думать о сегодняшней ночи.

Вот бы мама была жива.

Священник объявляет нас мужем и женой перед лицом Бога, короля Оровалле и Золотой знати. Он опрыскивает нас святой водой, добытой из подземного озера, и затем поворачивает лицом друг к другу, говоря что-то о моей вуали. Я поворачиваюсь к своему новоиспеченному мужу. Мои щеки горят; они точно будут все в пятнах и блестящими от пота, когда он поднимет вуаль с моего лица.

Он отпускает мою руку. Я сжимаю ее другой рукой, чтобы не вытереть непроизвольно о платье. Я вижу его пальцы на кайме моей вуали. Они смуглые и большие с короткими, чистыми ногтями. Не похожи на руки школяра или руки магистра Геральдо. Он поднимает вуаль, и я моргаю, когда прохладный ветер овевает мои щеки. Я смотрю на лицо своего мужа, на черные ниспадающие волосы, на его карие глаза, теплее, чем корица, и на губы, такие же мужественные, как и его пальцы.