Королева Бедлама - Роберт МакКаммон Страница 19

Очнувшись утром от сна, в котором он убивал Эбена Осли, Мэтью, лежа в темноте, думал, как бы это было легко и просто.

Вот представь себе: дождаться, пока он выйдет из таверны — скажем, из «Слепого глаза» — после долгого вечера пьянства и азарта, пристроиться за ним следом, держась подальше от фонарей. А то и лучше: забежать вперед и затаиться в засаде. Вот слышны тяжелые шаги по камню. Стоит только сперва проверить, что это он — понюхать воздух. Гнилая гвоздика? Это тот, кто нам нужен.

А он все ближе и ближе. Пусть подойдет, а мы пока решим, как действовать. Конечно, у нас есть чем. Нож есть. Ужасно грязно — напорется на кость, и Осли убежит, вопя во всю глотку. Повсюду кровь. Мерзко и противно. Что ж, тогда веревка, чтобы удушить. Ага, и чтобы повезло накинуть петлю на эту толстую шею. Он тебя стряхнет как блоху раньше, чем у него глаза на лоб полезут.

Значит, дубина. Ага, здоровенная тяжелая дубина, узловатая, чтобы разбить череп. Дубина из тех, что продают друг другу бандиты в логовах убийц в Сорочьем переулке, если верить «Газетт». Здесь можно предложить монеты смуглым негодяям и выбрать себе вышибалку для мозгов. Вот такую вот мы как раз и хотим! С твердым гребнем вдоль всей длины, а вот тут — лезвие обезьяньим когтем и гвозди кучкой размером с кулак.

Мэтью сел, зажег спичку из спичечницы рядом с кроватью и поджег свечу в глиняном подсвечнике. Желанный свет залил комнату, и смехотворные — да и тошнотворные — видения убийства отступили. Сон уже размывался, таял, но Мэтью помнил, что в этом сне шел за Осли с темной целью, а когда настиг, то убил. Он не знал, как и чем, но помнил лицо Осли, глядящее мертвыми глазами с камней мостовой; издевательская улыбка стала гримасой ужаса — будто он увидел дьявола, поджидающего его в огненной дыре.

Мэтью вздохнул и потер лоб рукой. Пусть он желал этого всей душой и сердцем, но он не более мог убить Эбена Осли, чем оказаться с ним в одной комнате.

«Тебе нужно что-то найти получше, за что держаться, — сказал ему Джон Файв. — Что-то не с прошлым, а с будущим».

— Да будь оно проклято, — буркнул Мэтью неожиданно для себя.

Прав был Джон Файв. Даже сам не знал, как он прав.

И прав он был в том, что дело кончено. Мэтью давно понял, что его надежды увидеть Осли перед судом балансировали на тонкой проволоке. Если бы только он мог добиться от них — от Гальта, Кови или Робертсона — показаний против Осли! От любого из них — и горшок Осли уже бы треснул. Но стоит вспомнить судьбу Натана Спенсера, который предпочел повеситься тому, чем чтобы весь Нью-Йорк узнал, как его изнасиловали. И какой же был в этом смысл? Натан был мальчиком тихим, робким, слишком тихим и слишком робким, потому что когда Мэтью протянул ему руку, чтобы вытащить из трясины, Натан подумал о самоубийстве.

— Да будь оно проклято, — повторил он вопреки любому резону. Он не хотел думать, что его вмешательство, как утверждал Джон Файв, усилило у Спенсера желание смерти. Нет, нет, лучше об этом не думать.

«Тебе нужно что-то найти получше, за что держаться».

Мэтью сел на край кровати. Сколько он спал? Час, два? Что-то не хотелось ему больше спать после убийства Эбена Осли.

Хотя в окне не было еще даже намека на рассвет. Можно было спуститься и посмотреть на часы в мастерской, но почему-то ему казалось, что еще нет и полуночи. Он встал — ночная рубашка трепалась вокруг тела, — зажег вторую свечу, чтобы было светлее, и выглянул в окно, выходящее на Бродвей. Все тихо, почти всюду темно, только светилось несколько квадратов окон, где тоже горели свечи. Так, а что это такое слышится? Скрипка играет, очень отдаленная. Ночной ветерок принес смех, тут же растаявший. Как изящно сформулировал лорд Корнбери, последний джентльмен еще не вывалился из таверны.

В этот вечер за ужином чета Стокли, присутствовавшая при обращении губернатора в задних рядах, ближе к улице, превозносила Мэтью за его предложения насчет констеблей. Пора уже городу в этом смысле почесаться, сказал Хирам. И насчет участка это тоже разумно. Чего сам Лиллехорн об этом не подумал?

Вот внешний вид лорда Корнбери Хираму и Пейшиенс понравился несколько меньше. Пусть он хотел представить здесь королеву, говорил Хирам, но почему нельзя было сделать этого в мужской одежде? А Пейшиенс сказала, что это очень необычный день, когда на губернаторе колонии Нью-Йорк лент и рюшей больше, чем на Полли Блоссом.

А тем временем Сесили продолжала под столом тыкаться рылом в колени Мэтью, напоминая, что какие бы там ни были у нее мрачные предчувствия, они еще не исполнились.

Мэтью отвернулся от окна и оглядел комнату. Не большая, но и не особо маленькая — мансарда, устроенная над люком наверху лестницы из мастерской. Узкая кровать, стул, одежный шкаф, тумбочка у кровати и еще один стол, на котором стоит умывальный таз. В жаркое лето здесь можно спокойно кипятить воду, а в холодные зимы только толстое одеяло спасает от обморожений, но на такие вещи жаловаться не принято. Все чисто и аккуратно, выметено и разложено по местам. От стены до стены шесть шагов, но это самое любимое место в мире — из-за книжной этажерки.

Этажерка. Вот она, возле одежного шкафа. Три полки из глянцевитого темно-коричневого дерева с ромбическими перламутровыми инкрустациями. На нижней поверхности нижней полки выжжено имя: Rodrigo de Pallares, Octubre 1690. Привезено в Нью-Йорк в мае, на приватирском судне, и предлагалось на аукционе в гавани вместе с другими предметами с испанских кораблей. Мэтью предложил цену — подарок самому себе на день рождения, но ее перебил полуторной иеной корабел Корнелий Рамбаутс. Так что очень было забавно, когда магистрат Пауэрс, присутствовавший на аукционе, объявил Мэтью, что Корни решил продать «это червями поеденное старье, сдуру купленное в доках» за первоначальную цену Мэтью — избавиться от вони трубочного табака испанского капитана.