Дракон из Перкалаба - Марианна Гончарова Страница 19

Через месяц — цветущая беременность. Владка только развелась официально с доктором Витенькой. Родители еще не привыкли к ней дома, воспитывали по старой привычке, все еще осуждали, уговаривали вернуться к мужу. А тут — вернулась с сессии — и беременность.

Подруги все поняли, все организовали. В соседнем городке нашли хорошего врача, привезли, увезли. Одна только Светка, из Вижницы подруга, умоляла — оставь, пожалуйста, оставь. Мальчик, зеленоглазый, талантливый…

– Ага, — согласилась Владка, — и такой же самовлюбленный павлин, как К…..в.

Светка тогда, как последний козырь из рукава:

– Павлинская, ты про Лесю помнишь? Она же тебе сказала?

– Что сказала?

Светка как выдохнула. Выкрикнула:

– Леся тебе, именно тебе сказала, она тебя позвала, вернула, сказала: «Оберныся и слухай. Важнише за всэ в свити — жинка, та йийи породженя».

Увы, большую роль в решении сыграла мама Тамарапална. Аргумент «Что люди скажут» затмил и Владкино будущее, и чужую, не Тамарепалне принадлежащую, отдельную, уже бьющуюся жизнь. Но хотелось жить спокойно, так ведь? Обрабатывать огород, смотреть «Богатые тоже плачут» по вечерам и поучать дочерей. А внуки в доме есть, родившиеся легитимно после получения другими дочерьми законного сертификата, ну или как там его — свидетельства о браке, который и давал право на беременность. Вот так вот сложно описала эту всю историю Владка.

Короче, после этого случая детей у нее больше не случалось.

Если бы она только подумала тогда о Лесиных словах, прислушалась бы к своим снам, поверила бы своим ощущениям и просто поехала бы в горы… Ну не нашла бы Лесю, хотя по законам, нам не известным, Леся обязательно бы вышла Владке навстречу, только подумай о ней Владка, и Леся бы пришла. Ну, если не к Лесе, так к Василине… Ну хорошо, не поехала бы, а просто спросила — в пространство перед собой — делать что, да или нет, что делать. Но «если бы» предполагает несбывшееся. А Владка, я же говорила, очень не любила условных наклонений.

И о нем, о К….ве, больше не говорила и не вспоминала. Ведь что — на нем никакой вины — а кто его обвиняет, кто? Он был мил, он был обходителен, он не брал на себя никаких обязательств. И всю ответственность с первых же объятий возложил на молодую, наивную, провинциальную девушку. И слащавые мысли, что ответственность несут оба — ну не надо этого, — за четыре-то дня, ну да мало ли чего такого в этой жизни случается, во время чеса по России. Мало ли…

И вот она, Владка, лежит уже совсем больная, в розовой мужской сорочке, ну такая красивая. И я спрашиваю:

– Что это было у тебя с ним, Владка?

– А страсть, голова кругом, знаешь… Женщину он во мне разбудил, я и не знала до него, что такое бывает… — Владка повела лицом и губы сжала: — Ага…

Да, так вот, я видела его недавно по телевидению — ничего не осталось от того романтичного парня — легкого, сильного, в распахнутой на груди белой рубашке, волосы соломенные на ветру, лоб чистый высокий, глаза зеленые, не осталось ничего от сильного, спортивного, гибкого, нет. Как будто другой человек совсем. Ни намека на того мальчика ласкового, ни следа. Безжалостно выкатились глаза, обвисли щеки. Время вылепило внешность изнутри — такой безобразный, отекший, под глазами мешки и плотоядные мокрые губы, фу. Ему сейчас только Гобсека играть, Плюшкина. И жена рядом — улыбается во весь рот, а глаза затравленные и злые-злые. Бедная.

В интервью, опубликованном в одном глянце, прочла, что родители в детстве у него были строги и приучали его к труду. И что он не боится никакой работы. И жена его сказала, что ее всегда привлекало его умение глубоко и безоглядно любить.

Как бы Владка смеялась — безоглядно любить. Безоглядно.

А детей у него нет. Нет детей у него. Не-а. Ну, этих деток, с сертификатом качества, то есть легитимных. А других, ну кто ж его знает, он же такой милый, человечный, такой обаятельный был, просто обнимал по-дружески и уезжал. Мальчик-мотылек. Нет, конечно, можно было попросить у него оставить адресочек, чтобы если кто родится, так сообщить ему… А он бы оставил? Адрес или телефон? А вот наверняка оставил бы. Да, оставил. Но одну цифирку мог и поменять. Или букву. Или улицу не ту… Ну вроде ошибся, с кем не бывает… никаких ведь договоренностей не было.

Нету породженя.

* * *

Я пишу эту книжку и все время боюсь что-то забыть. Какие-нибудь мелочи, но такие важные. Например, как Павлинская закалывала волосы — заворачивала на затылке и вкалывала на манер китайских палочек кисточку или карандаш. А лоб открывала с помощью гребня. Однажды наша собака, пес наш любимый Чак Гордон Барнс, стянул у Владки ее гребень и погрыз его. Оказалось, что таких гребней в магазинах вообще нет. Таких широких, от виска до виска. Мы искали и заказывали в разных городах. Дарили ей разные ободки. Но она продолжала носить тот, подпорченный Чаком последний свой гребень.

Потом я этот гребень положила ей. Ну, положила ей с собой. Этот гребень…

Стоп.

Я же веретку плету, а там не было этого — никуда я гребень не клала, он так и остался у Владки на затылке, все было не так — по-другому.

* * *

А пока что, когда Влада приезжала из своего Хмельницкого, куда уехала, как она говорила, за Славой, то есть не за той славой, за которой многие уезжают в другие города, не за тем Славой, который из отдела пуговиц, а за другим — за мужем, так вот, когда она приезжала из Хмельницкого, мы по-прежнему все бросали — с работы удирали, дети в школу не хотели идти, потому что ощущался праздник.

Так, надо остановиться, потому что со Славы как раз все и началось. Все — с самого начала. Как будто не было ничего и никого до того дня, когда она встретила его у своих друзей, свою любовь по имени Слава, Славочка, Славко́, как его назвали. Славко, который жил от Владки не очень далеко, в городе Хмельницком, за два больших моста, за две большие воды.