Любимая игрушка судьбы - Алекс Гарридо Страница 19

В середине весны отягощенное небывалой добычей войско подошло к границам Хайра. За глубокими ущельями, из которых и днем видны звезды, лежали родные долины.

Теперь двигались не торопясь. Обоз был огромен: в повозках с колесами выше человеческого роста везли сундуки со слитками, монетами и разными золотыми и серебряными украшениями, оружие, ценную посуду и прочую утварь, меха, ковры, ткани, одежды, сосуды с благовониями, маслами, винами и медом, изукрашенные резьбой и инкрустациями столики, ящики и ларцы из драгоценного дерева, просторные ложа с балдахинами на витых опорах, шелковые перины и подушки, набитые чистейшим пухом лучших сортов, и прочее, чего немало добыто было в домах богатых аттанцев.

Везли кедр, сосну, дуб и акацию, мирровое дерево и смолу его, киннамон и ладанник.

В повозках ехали также красивые девушки, дети и искусные мастера: плотники, каменотесы, скульпторы, строители, инкрустаторы, ювелиры, оружейники, кузнецы, ткачи, гончары, виноделы и пивовары…

Крепких молодых мужчин гнали пешими, привязав по пять пар к длинным шестам.

Рабы стали так дешевы, что, когда у царского повара кончился перец, он отдал троих за горсть пряностей.

Кони ценились больше. Теперь, когда не было необходимости двигаться спешно и скрытно, на стоянках для лучших коней — и своих, и тех из добытых в Аттане, которые стоили бы прежде более десяти рабов — ставили отдельные шатры, остальных гнали табунами.

Также гнали стада черно-желтых, с широко развернутыми рогами аттанских коров, тонкорунных и курдючных овец, черных коз, косматых верблюдов и ослов.

Между гружеными повозками и вереницами пленников неторопливые волы тащили кибитку, крытую коврами снаружи, убранную изнутри дорогими тканями, украшенными вышивкой поистине бесценной.

Отряд стражников бдительно охранял кибитку, не убирая мечей в ножны.

На остановках из-за полога высовывалась голова, украшенная пучком волос на затылке, и тонким сварливым голосом отдавала приказания рабам, спешившим принести свежую воду в серебряных кувшинах с журавлиными шеями, подносы, нагруженные всевозможной снедью, редкие и дорогие диковинки из подарков царя.

Но ароматные ломти вяленой дыни, груды влажного белого сыра, комья светлого меда, бугрящиеся орехами, — все оставалось нетронутым.

Днем и ночью Акамие лежал на подушках, не отвечая навязчивой заботе евнуха ни словом, ни взглядом.

Неотрывно смотрели в колеблющийся потолок повозки его сухие тусклые глаза, и ни звука, ни вздоха не слетало с бледных губ.

Иногда снаружи долетал частый стук копыт: то один, то другой всадник, спеша проверить сохранность своей добычи в обозе, делал круг вокруг крытой коврами повозки. Евнух озабоченно хмурился и вздыхал, провожая глазами белые платки, трепетавшие на головах всадников.

Акамие же будто не слышал.

Но каждый вечер, когда вокруг костров затевались под пылкую дарну и мечтательный ут дозволенные теперь песни о страсти, выше всех взлетал юный голос неподалеку от пестрой повозки:

Роняешь слезы, как жемчуг с нитки — не разоряй своего ожерелья!

Чем себя украсишь, когда придет праздник?

Судьба переменчива…

Тогда проступал влажный блеск между полузакрытых век, и слезы текли по вискам.

На закате того дня, когда обоз миновал ущелье Черные врата, неожиданный шум снаружи обеспокоил дежурного евнуха.

— Куда лезешь, старый пес? Пошел вон!

Стражники с улюлюканьем и свистом погнали кого-то от повозки. Евнух слышал, как удалялись их крики и топот копыт.

Затем полог откинулся и показалась голова, не обремененная ни единым волоском. Из узких щелок между множества морщин остро глянули черные зрачки.

Евнух всполошенно замахал руками, оторвал зад от подушки… и рухнул на нее студнем, не издав ни звука. Глаза его сами собой закрылись, губы растянулись в блаженной улыбке, подбородок опустился на грудь.

Удрученно кряхтя, старик влез в повозку, втянул за собой длинный плащ, невероятно поношенный и запыленный, и опустил полог. Доковыляв до светильника, подвешенного под потолком повозки, он осмотрелся.

Тот, кого он искал, лежал на подушках, вытянувшись, как мертвый. Только глаза следили за стариком без тревоги или любопытства.

— А вот и ты, — закивал старик так, что его тонкая морщинистая шея чуть не переломилась. — Приветствую тебя, Алмаз Судьбы, Отменяющий неизбежное, Возлюбленный случайностей!

Брови Акамие дрогнули, но он не пошевелился и ничего не сказал в ответ.

Тогда старик уселся под фонарем, поджав тощие босые ноги.

— Я слышал здесь песню, Удаляющий необратимое, песня глупа и слезлива, а певец слишком юн, но одна правда в его песне была: Судьба переменчива. Знаешь ли ты об этом, Повелитель желаний?

— Почему ты называешь меня этими именами? — медленно произнес Акамие. — Судьба — колесо, и ось ее неизменна… Перемены — обман и морок, отводящие глаза. Горе раздавленному колесом, горе и вознесенному им, ибо его ожидает та же участь.

— Имена эти — твои имена, Усыновленный надеждой и Покорный любви.

— Нет ни любви, ни надежды в моем сердце! — воскликнул Акамие, вскакивая на ноги, но пошатнулся. Старик неожиданно легко подскочил к нему и помог сесть на подушки. Назидательно выставив тощий желтый палец, он проворчал:

— На того, в ком нет надежды и любви, не действуют их имена. Того же, кто полон любви и надежды, эти слова поднимут, хотя бы он умирал. Тот звонкоголосый юнец пел о слезах — правда ли, что ты плачешь?

Акамие пожал плечами.

— Так, иногда. Что слезы? Мне не становится легче от слез.

— Слез не бывает там, где нет надежды.

Акамие посмотрел на старика, склонив голову набок.

— Ты пришел утешать меня, мудрый учитель?

— Я не учитель, о Любимая игрушка Судьбы, и еще меньше я — утешитель. Учителем тебе будет любой свиток, неважно, исполненный мудрости или вздорных вымыслов и наивных бредней непосвященного. Тебе открыты врата тайны, и у всех ты найдешь, чему научиться. Утешишься ты сам и сумеешь утешить многих, ибо вид твой приятен глазам и сердцу. У меня к тебе дело поважнее, о Делатель необходимого!