Солдаты далекой Империи - Максим Хорсун Страница 19

Я был бы рад сказать, что заботы превратились в рутину, что работать оказалось хоть и тяжело, но в целом участь наша ничем не отличалась от судьбы обыкновенных каторжников, корпящих день и ночь в глубине сибирских руд. Я был бы рад сказать, что желудки наши постепенно привыкли к отвратительной пище, добываемой не менее отвратительным способом. Я был бы просто счастлив заявить, что мы хоть и потеряли лишние фунты веса, зато стали поджарыми и крепкими, словно стая волков. Что со временем зловоние «шуб» перестало ввергать нас в дрожь, что мы больше не теряем головы от ужаса и от отчаяния, что мы сплотились в команду единомышленников, что по вечерам у костра строим планы побега…

Но все это было бы ложью. Неумной, бессовестной ложью. Ибо каждые сутки являлись для нас суровым испытанием. Испытанием на твердость характера, на силу воли, на прочность сухожилий, в конце концов. Каждый день нам приходилось сталкиваться с происшествиями трагическими и бесчеловечными. Каждый божий день мы боролись за свои жизни, за сохранность рассудков. А последнее оказалось самой сложной задачей…

Мы шатались от голода, мы слабели, нас постоянно мучила тошнота. Мы еле-еле поднимали лопаты и уже едва были способны взбираться на вал. Я стал по-новому смотреть на Карпа Дудкина и его чумазую шайку. Как эти люди умудрились выжить, имея тот же минимум, которым мы располагаем сейчас? Или они изначально принадлежали к иной человеческой породе: более хищной, жестокой, живучей?

Что, черт возьми, нам делать?!

Мы погибали каждый день, каждый час и каждую минуту. Постепенно с нас слетало все человеческое, словно шелуха. Наши души, наши помыслы теряли рельефность. Неуклонно мы превращались в дождевых червей, что роют землю, жрут и извергают из себя съеденное…

Я не знаю, учтен ли в аду тот круг, на который забросило всех нас. Или он находится за пределами инфернальных категорий?

…На следующий день после того, как мы похоронили кочегара Озерова, сошел с ума матрос-сигнальщик Иван Собачка. В разгар работы он отшвырнул лопату и принялся отплясывать трепака. Мы пытались поймать несчастного, но Собачка оказался больно прытким. Он убегал от нас по гребню вала, поднимая за собой столбы пыли. Когда же расстояние между нами достигало безопасных пятидесяти-шестидесяти шагов, сигнальщик вновь принимался плясать. Мы же, боясь приблизиться и вспугнуть, подзывали его, словно ручное животное, суля всевозможные блага: вкусную еду и даже водку и женщин…

Наплясавшись от души, Иван Собачка спрыгнул с вала на камни и вдребезги расшиб голову.

В тот же день я едва не подрался с Гаврилой. К счастью, морячки успели подхватить меня под белы рученьки и отвести в сторонку — перевести дух, за что им — сердечное спасибо. Иначе без мордобоя бы не обошлось.

А история вышла — глупее некуда. Трое матросов, работая лопатами, принялись между делом обсуждать, какими блюдами лучше столоваться в Великий пост, а какими — в Рождественский. И чем богоугодней разговляться. Воспаленный рассудок принуждал матросов обрамлять реплики все более вычурными кулинарными подробностями. Когда речь зашла об аромате свежего паштета из рябчиков и о цветовых оттенках сала в домашней буженинке, Гаврила не вытерпел. Он один раз прикрикнул на матросов. Второй раз приказал закрыть рты… А после — просто саданул ближайшего из злополучной троицы лопатой.

Матроса похоронили по соседству с сигнальщиком Собачкой и кочегаром Озеровым в тот же день.

Гаврила матюгался и скрипел зубами. Он с ожесточением рыл ржавый грунт и швырял землю, неразумно тратя силы. Его глаза сверкали полоумным блеском. Моряки старались держаться от него подальше, словно от чумного. Боцман в конце концов осыпал нас проклятиями и ушел на границу с пустошью. Взобрался на холм и просидел на вершине отшельником до ночи, переводя папиросу за папиросой.

Я не мог оправдать поступок боцмана. Даже простить по-христиански столь убийственное проявление гнева было для меня сложной задачей. Тем не менее, когда отгорел закат, я попросил Гаврилу вернуться в лагерь. Боцман молча подчинился. Мне показалось, что в его цыганских глазах блестели слезы.

Один страшный день сменялся другим, более мрачным и жестоким.

Утром «шубы» прибыли на летающей машине, чтобы проинспектировать наши работы. Мы вновь выстроились шатким, словно стариковские зубы, фронтом. «Червелицые» выволокли из летуна лохани с водой и человечиной; по гребню вала пробежался, частя тонкими щупальцами, цилиндр. Все это превратилось в такой же ритуал, как и утреннее поднятие флага на корабле.

Неожиданно моряков и «троглодитов» растолкал Стриженов. Он прошел сквозь строй и устремился вперед, будто желал приветствовать «хозяев» лично.

— Федор Арсеньевич! — окликнул я офицера, сердцем чуя, что вот-вот произойдет нечто скверное. Помощник капитана даже не обернулся. Я было рванулся следом, но меня остановил Карп Дудкин.

Стриженов обошел замерших на месте «шуб» по широкой дуге. Опустился на колени перед чаном со страшным завтраком (нам его продолжали навязывать каждый божий день, а ведь «червелицые» должны были видеть, что с ним происходит).

— Братцы! — закричал Стриженов жизнерадостным голосом. — Это же — свиньи! — Он опустил обе руки в дымящийся бульон, вынул из чана два разваренных куска. — Свиньи, братцы!

У некоторых матросов после этих слов задергались кадыки. Справа и слева от меня громозвучно заурчали пустые животы. Строй зашатался сильнее, чем прежде.

Стриженов лукаво улыбнулся. Затем бросил оба куска нам. Выловил из чана еще пару ломтей и снова кинул…

Теплые капли попали мне в лицо. Я застонал, словно это была кислота, а не чуть теплый бульон. Принялся истово тереть щеки и лоб шершавыми рукавами. Запах человеческого жира преследовал меня еще долго, я никак не мог избавиться от ощущения, что проклятые капли так и остались на лице.

Жадные руки поймали бледно-серые куски на лету. Голодные рты впились в мясо пожелтевшими зубами. Началась потасовка. Кто-то отбирал у товарища кусок, чтобы насытиться самому. Кто-то — для того, чтобы втоптать дьявольское угощение в землю.

Послышались крики: — Вурдалаки! Упыри!

— Сами не жрете, так другим в рот не лезьте! Мы от слипшегося брюха подыхать не собираемся! — Акулы ненасытные! Людоеды!