Чужак - Симона Вилар Страница 19

Но то, что приближалось сейчас, в последний час ночи, не было добрым. Торир это чувствовал и не мог больше ждать, Он вскочил, стал трясти Карину Она лишь сонно улыбнулась. — Что?

— Вставай. Уходим.

Кое-кто проснулся от их возни. Хозяйский отрок-холоп послушно пошел седлать игреневого, спрашивал, куда это гости ни свет, ни заря торопятся. У Торира даже мелькнула мысль — не предупредить ли приветливых огнищан? Но времени уже не оставалось.

Варяг понял это, когда они отошли в лес. Он шел пешком, ведя на поводу Малагу, а Карина, сонная, сидела в седле. Она же первая и услышала это. Не он. Он был занят, продираясь сквозь подлесок, утопая в сыром после недавних солнечных дней снегу. — Торша. — непривычно звонко окликнула девушка. Он замер. Оглянулся. Сзади в селении — крики, мелькание огней, громко заржала лошадь. Потом загорелось что-то.

Торир живо представил себе, как носятся верхом темные всадники, кидают на соломенные кровли горящие факелы, как те выбегают полусонные, ничего не ведающие люди и тут же падают под ударами острого булата. Его предвидение подсказало ему это. А Карина и так поняла.

— Там беда, Торша. Вернуться бы.

— Зачем? Помочь все равно не сможем.

И пошел прочь. А на душе скверно сделалось. Ведь как приветливо их приняли в селении, последним поделились.

Они пробирались долго. Один раз наткнулись на следы на снегу Много было следов — конских копыт, подкованных. Торир сразу же свернул в чащу. Вскочил на Малагу, потеснив Карину на круп, ехал, сам не зная куда, лишь бы подальше. Карина потом выведет. Она и впрямь знала места и была прекрасной проводницей.

Девушка все время молчала. Лишь когда совсем рассвело, и Торир сделал остановку у бившего из-под снега родника — сам пил колкую ледяную воду, дал и Малаге испить, — Карина вдруг сказала негромко:

— Ты ведь знал о набеге. Успел уйти вовремя.

Он оглянулся, вытирая губы тыльной стороной ладони. Карина с высоты Малаги смотрела на него холодно, с неприязнью. Но так шла ей эта надменная презрительность… Ишь ты, только недавно ее из лохмотьев в добротный тулуп одели, дали плат пуховый — а выглядит и впрямь княгиней.

— Я должен был уйти.

— Как так? Может, ты и навел? Откуда же знал?

Он зло выругался. Что это себе найдена его позволять стала? Не объяснять же ей, женщине, про дар свой. А она не унималась:

— Нас ведь встретили, как Род велел. Хлеб-соль с нами делили, кров дали. А ты…

— Глупая. Как я мог навести? А ушел потому, что почуял — надо.

Она не понимала. И взгляд по-прежнему был холодный, колючий. Темная прядь выбилась из-под плата, легла вдоль щеки, лицо побледнело, гордый алый рот сжат презрительно. Но хороша была неимоверно. Торир даже подивился тому, насколько она ему нравилась. Как хотел ее. Даже такую, сердитую.

— А ну слазь!

Она глянула с вызовом, но подчинилась. Еще ничего не понимала, когда он потащил ее прочь. А когда притянул, развязал ее кушак, огладил под тулупом тело, даже отшатнулась. В первый миг опять подумала, что о беременности ее скажет. Но Торир вдруг резко повернул ее, привалив лицом к дубу. И подол сзади задрал, пристроился. Карина только охнула. И не представляла себе, что можно вот так. Но страсть дикая уже ожила в ней. И, забыв о своих подозрениях, о гневе, сама вдруг поддалась, желая принадлежать ему, достаться сильнее.

Возможно, Торир своей резкостью думал наказать девку. Но сам не заметил, когда начал ласкать, гладить ее выгнутую спину, сжимать под юбкой ягодицы, искать тугую грудь. Где-то в глубине он ощутил знакомое, вызываемое только этой строптивой рабой ощущение, что хоть и берет он ее, когда пожелает, но получается, что Карина умеет ответить так страстно, что уже не рабой была, не просто уступавшей бабой, а госпожой. Жадно откликалась, требовала ласк и была столь восхитительна, что он ни в чем не мог ей отказать. А Карина уже выгибалась, поворачиваясь к нему так, что его губы находили ее уста, лицо. Она первая стала постанывать, всхлипнула, заурчала, как крупная довольная кошка. И Торир, уже ничего не соображая, зарылся лицом в ее сползший плат, застонал сквозь сцепленные зубы…

Позже, уже оправляя одежду, Карина спросила:

— И что хотел доказать?

Бросила на него взгляд из-под длинных ресниц. Ух, как поглядеть умела! Хоть все снова начинай.

В его синих глазах еще плескалось веселье, но постепенно оно ушло. Глаза стали печальными, словно обреченность, какую таили. И он только сказал негромко:

— Верь мне, Карина, не мог я тем селянам помочь.

У нее сердце заныло — так просительно он сказал: «Верь мне». Она и поверила. Сказала, куда ехать дальше. Села на круп Малаги позади Торира, прильнула к его плечу. И думала, что не должна забывать: ее милый — человек особый. Наворопник, то есть тот, кто с тайным умыслом заслан. Это она уразуметь и сама смогла. Спрашивая, можно было рассердить ненаглядного Торшу. А она боялась озлить его. Боялась, что оставит ее. Хотя… Она горестно вздохнула. Ведь и так рано или поздно оставит. Когда поймет, что она непраздна от чужого. Кому она, брюхатая, нужна? Остается только наивно верить, что наворопник нескоро это заметит. А там она, возможно, и солжет, что от него понесла.

Они пробирались через леса радимичской земли, где Карина — не хуже заправского охотника — не столько знала дорогу, сколько определяла направление по солнцу, лишь порой отталкиваясь от каких-то знакомых примет, то некогда виденный, схожий на лешака пень узрит, то елочку смешную, то вдруг появится домовина на шесте, трухлявая, давно забытая родичами.

Ближе к вечеру перед ними открылось пространство, расчищенное вокруг темного и длинного озерца. А за ним…

Торир, заслоняясь рукой, поглядел против закатного солнца. Нахмурился.

— Селение тут было. Но уже нет…

Они долго хоронились за деревьями, пока не убедились, что все вокруг тихо. Только тогда решились подъехать. И Торир пожалел, что не оставил Карину обождать в стороне. Не надо было такое бабе видеть.

— Боги пресветлые!.. — только выдохнула она, расширив глаза от ужаса.

Карина глядела на еще дымящиеся груды бревен, на торчавшие остатки обугленных балок, обгорелые остовы печей. А ведь она уже видела нечто подобное недавно. В Мокошиной Пяди… И узнавала эту смесь запахов гари и тошнотворной окровавленной плоти, паленого мяса. При появлении Торира с Кариной с мертвых тел лениво поднималось воронье, иногда птицы даже не улетали, а, отяжелевшие, сытые, лениво отпрыгивали в сторону. Под копытами Малаги хрустели головешки, обгорелые косточки. Конь нервно фыркал от множества запахов смерти.

— Дир это сделал, — вдруг как-то спокойно молвила Карина. — Его выродки, не боясь греха, оставляют тела непогребенными. А селище они покинули совсем недавно: трупы достались только воронью, зверь лесной еще не попировал.

Торир поглядел на нее удивленно. Другая отупела бы от увиденного, эта же еще рассуждает. Хотя, как рассказывала, уже видела подобное… Что ж, человек тот же зверь — быстро к крови привыкает.